Тишина после выстрелов. Только звон в ушах, запах пороха, дым стелется над ямой. Двадцать трупов в куче, кровь течёт, пропитывает землю.

Легионеры опустили автоматы, повернулись, пошли обратно к грузовикам. Никто не говорил, не смотрел друг на друга. Просто шли молча, тяжело.

Шрам шёл, смотрел в землю. Может, того, кто действительно боевик, может, того, кто просто не туда попал. Не узнать уже. Не важно уже.

Остальных тридцать пленников отпустили, развязали, сказали уходить. Бежали быстро, не оглядываясь, боялись, что передумают, расстреляют всех.

Легионеры погрузились в БТР, поехали обратно на базу. Везли конфискованное оружие, документы найденные, карты. Операция выполнена, квартал зачищен, боевики выбиты или уничтожены.

Но в грузовике тишина была мёртвая. Никто не шутил, не говорил, не радовался. Сидели, смотрели в пол, курили. Даже Ковальски молчал, обычно болтливый.

Дюмон сидел, закрыв глаза, голова откинута на борт грузовика. Лицо серое, усталое. Постарел за день лет на пять.

Пьер смотрел в открытый борт на проплывающий город. Красная пыль, разрушенные дома, чёрный дым на горизонте. Банги умирал медленно, сгорал в войне, которая не кончится никогда.

Двадцать человек расстреляны сегодня. Может, виновные, может, нет. На войне без правил, в городе без закона, в стране без будущего — вина и невиновность понятия размытые. Есть только мы и они, свои и чужие, живые и мёртвые.

Легионер закрыл глаза, попытался не думать. Но перед глазами стояли лица — двадцать лиц, за секунду до залпа, последняя секунда жизни. Потом дёрнулись, упали, исчезли.

Он не чувствовал вины. Не чувствовал ничего. Пустота внутри, холодная, знакомая. Механизм сработал — приказ получен, приказ выполнен. Солдат не думает, солдат делает. Так учили, так правильно, так выживают.

Но где-то глубоко, в том месте, которое он запечатал и не открывал годами, что-то дрогнуло. Человек внутри машины, задавленный, но не убитый, дёрнулся, попытался что-то сказать. Но машина заткнула его, вернула в темноту. Не время сейчас быть человеком. Время быть солдатом.

Грузовик въехал на базу, остановился. Легионеры выгрузились, разошлись по баракам. Вечером будет доклад, подсчёт трофеев, может, награды. Завтра новый день, новые задачи.

А в восточном квартале женщины выли над ямой, где лежали их мужья, сыновья, братья. Двадцать трупов, которые надо похоронить до заката по обычаю. Двадцать семей, которые будут ненавидеть французов, легионеров, белых. Двадцать причин для мести, для новых боевиков, для новых атак.

Колесо крутилось. Война продолжалась. Кровь порождала кровь.

И где-то в этой мясорубке шёл русский легионер по прозвищу Шрам, с пустыми глазами и тяжёлым автоматом, убивающий тех, кого скажут, не спрашивая зачем.

Потому что приказ есть приказ.

Наступление началось на рассвете, когда небо над Банги окрасилось грязно-розовым светом, а город ещё спал неспокойным сном войны. Три недели зачисток, перестрелок, миномётных обстрелов, ножевых стычек в переулках — всё это вело к сегодняшнему дню. Боевики откатились на северную окраину, в промышленный район, старые склады и заводы советской постройки, бетонные коробки с толстыми стенами и узкими окнами. Идеальная крепость для последнего боя. Разведка насчитала там до двухсот человек, остатки разгромленных отрядов, фанатики и отчаявшиеся, те кто понимал что отступать некуда, что город потерян, что остаётся только умереть.

Леруа собрал всех командиров в штабной палатке в четыре утра, расстелил карту на столе, ткнул пальцем в промзону:

— Последний бастион. Выбиваем их оттуда — город наш полностью. ООН вводит администрацию, мы передаём контроль, улетаем домой. Но пока они там сидят — работа не закончена. План простой: артиллерия бьёт полчаса, накрывает склады и цеха, давит огневые точки. Потом идут БТР, прорывают периметр. Следом пехота — три секции, сто двадцать штыков. Зачистка зданий, методично, без спешки. Снайпера на высотках вокруг — подавляют их стрелков, прикрывают наступление. Авиации нет, вертолёты на ремонте, действуем сами. Задача — к полудню взять весь район, к вечеру закрепиться. Потери ожидаются — они будут драться до конца. Вопросы?

— А если не сдадутся? — спросил Дюмон.

— Не сдадутся, — Леруа посмотрел тяжело. — Это смертники. Так что уничтожаем. Всех.

Шрам получил задачу снайперскую — занять крышу элеватора зернового, восемь этажей, господствующая высота над промзоной. Оттуда видно всё, можно контролировать подходы, снимать цели, корректировать огонь. Взял СВД, десять магазинов, воду, сухпаёк, бинокль, рацию. Вышел в четыре тридцать, пока темно. Добрался до элеватора за полчаса, осторожно, проверяя каждый угол — вдруг боевики выставили засаду. Пусто. Поднялся по внутренней лестнице, ржавой, скрипучей, восемь пролётов в кромешной тьме, фонарик не включал чтобы не демаскироваться. Вышел на крышу, устроился в северо-западном углу за бетонным парапетом.

Рассвет пришёл медленно. Промзона проявилась из темноты постепенно — сначала силуэты зданий, потом детали. Склады приземистые, цеха длинные с зубчатыми крышами, трубы высокие, резервуары ржавые. Всё заброшенное, разрушенное, изрешечённое войной. Между зданиями баррикады из мусора, машин, бетонных блоков. На крышах амбразуры, пулемётные гнёзда, флаги чёрные — символ боевиков. Двигались люди, мелькали тени, готовились к бою.

Русский смотрел в оптику, сканировал промзону методично, запоминал ориентиры, расстояния, мёртвые зоны. Дистанция до ближайшего склада четыреста метров, до дальнего цеха восемьсот. Ветер слабый, северный, два метра в секунду. Видимость хорошая, солнце встаёт за спиной, не слепит. Условия идеальные для стрельбы.

В пять тридцать началась артподготовка. Миномёты французские, восемьдесят два миллиметра, били с закрытых позиций в километре южнее. Мины летели с воем, падали на промзону, взрывались оранжевыми вспышками. Склад за складом накрывали методично, по квадратам, не оставляя живого места. Крыши рушились, стены обваливались, бетон крошился, металл гнулся. Огонь шёл непрерывно, тридцать минут, может триста мин, накрыли всю зону сплошным ковром. Пыль и дым поднялись столбом, закрыли промзону серой завесой.

Когда стрельба прекратилась, повисла тишина звенящая, оглушающая. Потом крики, стоны, где-то пожар разгорелся, треск балок, обвал стены. Легионер смотрел в оптику, ждал когда дым рассеется. Видел движение — боевики вылезали из укрытий, из подвалов, контуженные, оглушённые, но живые. Не все погибли, артиллерия не всесильна, особенно против бетонных зданий.

БТР двинулись в шесть ноль-пять. Четыре машины, бронированные, с пушками. Шли в линию, медленно, давя баррикады гусеницами. Пехота следом, цепью, растянулись на сто метров. Дюмон впереди, ведёт первую секцию, Ковальски, Малик, Милош, Янек — все там, внизу, идут на смерть или победу.

Боевики открыли огонь с трёхсот метров. Пулемёты, автоматы, РПГ. Пули звякали по броне БТР, не пробивали. Граната ракетная пролетела мимо первой машины, взорвалась сзади, осколки посекли пехоту. Двое упали, остальные залегли, начали отстреливаться.