— Продолжаем зачистку. Проверить все дома. Каждый угол.
Пошли дальше. Дом за домом. Выбивали, обыскивали, переворачивали. Нашли ещё оружие: два АК, один карабин, гранату РГД. Нашли патроны, завёрнутые в тряпки. Нашли рацию. Всё сложили в кучу на площади у колодца. Мужиков согнали туда же, теперь их было двадцать. Женщины и дети сидели отдельно, под охраной Попеску и Гарсии.
Леруа допрашивал через переводчика, местного паренька, который служил во французской армии. Спрашивал про боевиков, про склады, про пути. Мужики молчали или врали. Один сказал, что оружие старое, от дедов, для защиты от шакалов. Леруа плюнул ему в лицо, ткнул носком ботинка в гранату. «От шакалов гранаты?» Мужик замолчал. Другой сказал, что боевики были, приходили три дня назад, брали еду, ушли. Куда — не знает. Леруа велел забрать его отдельно, для дальнейшего допроса.
Солнце поднялось высоко, жара стала невыносимой. Дюбуа пил воду из фляги, маленькими глотками, стоял в тени дома, наблюдал. Деревня была тихая, подавленная, битая. Женщины плакали, дети дрожали, мужики сидели на коленях, ненавидя молча. Обычная картина. Обычный рейд. Дюбуа видел такое в Чечне, видел здесь. Везде одинаково: страх, ненависть, унижение. Война без фронта, война в грязи, где враг похож на мирного, где каждый дом может быть укрытием, каждый мужик — боевиком.
Проверили последний дом. Там была только старуха, без зубов, слепая. Ничего не нашли. Зачистка закончена. Леруа отдал команду собираться. Оружие и рацию погрузили в грузовик. Троих мужиков взяли с собой для допроса. Остальных отпустили. Труп оставили на площади, пусть сами хоронят.
Перед уходом Дюбуа обернулся, посмотрел на деревню. Женщины уже подняли труп, несли куда-то. Мужики стояли, глядя на грузовики, лица каменные. Дети попрятались. Старуха у колодца качала головой и причитала. Деревня выглядела как разграбленная, избитая, сломанная. Может, там и правда были боевики. Может, только один, случайный. Может, оружие держали для защиты. Неважно. Рейд выполнен, оружие изъято, подозреваемые задержаны. Отчёт будет написан, галочка поставлена. Война продолжится.
Грузовики развернулись, двинули назад, оставляя за собой облако пыли. Дюбуа сидел на скамье, автомат между ног, смотрел на удаляющуюся деревню. Она становилась меньше, потом растворилась в мареве, исчезла. Как будто её и не было. Как будто ничего и не было. Только пыль, жара и усталость. И где-то там, в горах, убегал второй боевик, который расскажет другим, как пришли французы, как били женщин, как взяли людей. И ненависть станет крепче, и в следующий раз, может, будет засада, мины, снайпер. Круг замкнётся. Колесо продолжит крутиться.
Дюбуа закрыл глаза, откинул голову на борт грузовика. Тело болело, во рту был вкус пыли и крови. Он не чувствовал ни гордости, ни вины. Только пустоту. Легионер на краю пустыни, выполняющий приказ. Гоняющий людей со ржавыми АК, потому что таков был долг. Неважно где, неважно кого. Приказ есть приказ.
Грузовик трясло на ухабах, и Дюбуа покачивался в такт, безмолвный, тяжёлый, живой.
Самолёт сел в Марсель-Прованс в восемь утра. Военно-транспортный, старый «Транзаль», брюхо набитое рюкзаками, ящиками, оружием и усталыми людьми. Четыре часа полёта из Бамако, через Нджамену, с дозаправкой в воздухе. Дюбуа сидел на откидном сидении вдоль борта, голова откинута, глаза закрыты, но не спал. Просто отключился, ушёл внутрь себя, туда, где не было ни звука турбин, ни запаха солярки и пота, ни храпа Ковальски рядом. Два месяца в Мали, в пыли, в жаре, в деревнях, где каждый второй либо боевик, либо готов им стать. Два месяца патрулей, зачисток, засад. Трое убитых в роте, семеро раненых. Дюбуа не получил ни царапины. Везло. Или просто умел быть незаметным, быстрым, правильным. Не важно. Он вернулся целым. Снова.
Когда трап опустился и они вышли на бетон, ударил холод. Ноябрь, Марсель, плюс двенадцать, а после сорока пяти в Африке казалось, что попал в морозилку. Дюбуа поёжился, накинул куртку. Небо серое, низкое, моросил дождь. Влажность проникала в кости, непривычная, тяжёлая. Запахи другие: керосин, море, городская вонь — выхлопы, мусор, еда. Не песок, не дым костров, не козье дерьмо. Цивилизация. Дюбуа не был уверен, что ему это нравится.
Автобусы довезли их до казарм Легиона на окраине, старый комплекс, обнесённый стеной, серые здания, плац, флагшток. Здесь была штаб-квартира 1-го парашютно-десантного полка, здесь они базировались между ротациями. Разгрузились, сдали оружие в арсенал, получили увольнительные на три дня. Душ, смена одежды, и можешь валить куда хочешь. В город, к бабам, в бар, домой — если есть куда. У Дюбуа дома не было. Был только Легион.
Он оделся в гражданское: джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам на лице, тяжёлый взгляд — всё равно видно, кто ты. Солдат. Легионер. Чужой. Вышел за ворота вместе с Ковальски и Маликом. Поляк хотел в центр, к девкам. Малик — в мечеть, потом к родственникам, у него тут дядя жил, где-то в северных кварталах. Дюбуа просто шёл, без цели, руки в карманах, плечи опущены, глаза по сторонам. Привычка. На войне не расслабляются. Даже здесь, в Марселе, в тылу, на родной земле Франции.
Сели на автобус, поехали в город. Марсель встретил шумом, грязью, толпой. Узкие улицы, старые здания, облезлая штукатурка, граффити на стенах. Арабские лавки, кебабные, магазины с табличками на арабском и французском. Женщины в хиджабах, мужики в спортивках, пацаны на углах, музыка из машин — рэп, что-то восточное, громкое, aggressive. Марсель всегда был такой — портовый город, котёл национальностей, где французов меньше, чем всех остальных. Алжирцы, марокканцы, тунисцы, сенегальцы, коморцы. Африка по ту сторону Средиземного моря. Те же лица, что в деревнях Мали, только в другой одежде, на другом фоне.
Дюбуа вышел на остановке возле Старого порта, пошёл по набережной. Дождь усилился, серая вода в порту, лодки качались на волнах, чайки орали. Кафе, туристы — немного, не сезон — торговцы сувенирами. Он зашёл в бар, заказал пиво, сел у окна. Пиво было холодное, горькое, хорошее. Первое нормальное пиво за два месяца. В Африке пили только воду, иногда тёплое пойло из местных бутылок, если везло. Дюбуа пил медленно, смотрел на улицу. Люди шли мимо, спешили, прятались под зонтами. Обычная жизнь. Мирная. Безопасная. Далёкая.
Он чувствовал себя не на месте. Как призрак, просочившийся из одного мира в другой. Там, в Мали, всё было просто: есть враг, есть приказ, есть автомат. Стреляешь, маршируешь, выживаешь. Здесь всё сложно: законы, правила, улыбки, вежливость. Притворство. Дюбуа разучился притворяться. Может, никогда и не умел.
Вышел из бара, пошёл дальше. Малик отделился, свернул к мечети, помахал рукой на прощание. Ковальски потащился в квартал красных фонарей, ухмыляясь. Дюбуа остался один. Шёл по улицам, мимо магазинов, мимо рынка, где торговали рыбой и овощами, где кричали на пяти языках, где пахло специями и мусором. Шёл через северные кварталы, арабские, где дома стояли плотно, где бельё сушилось на балконах, где на углах жгли мусор в бочках, где мужики сидели на корточках, курили, смотрели исподлобья.
Здесь его заметили сразу. Белый, коротко стриженный, военная выправка, тяжёлый взгляд, шрам через пол-лица. Легионер. Солдат. Враг. Дюбуа видел, как меняются лица, как разговоры стихают, как взгляды следят за ним. Ненависть была осязаемой, густой, как дым. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих тут родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих друзья или братья воевали против Франции, против Легиона. Для них он был оккупантом, карателем, убийцей. Колониалистом в форме.
