— Новое пополнение. Распределяем по ротам. Семеро оттуда — он показал на группу русскоговорящих — к тебе во вторую секцию. Леруа решил, что ты с ними справишься, опыт есть.

Русский не ответил, кивнул только. Подошёл ближе, встал перед семёркой. Те замолчали, выпрямились, смотрели настороженно. Увидели шрам, короткую стрижку, тяжёлый взгляд, выправку ветерана. Поняли — перед ними не новичок, перед ними волк стаи.

— Вы из СНГ, — сказал Шрам по-французски, с акцентом. — Говорите по-русски.

— Да, — ответил высокий казах, тоже по-французски. — Мы из разных стран, но язык общий. Это проблема?

— Нет. Но здесь говорите по-французски. Учите быстро. Я ваш инструктор следующие два месяца. Вопросы?

Молчание. Потом приземистый с татуировками спросил, на чистом русском, нарочно:

— А ты откуда? По акценту — славянин. Поляк?

Легионер посмотрел на него долго, тяжело. Решал — отвечать или нет, признавать или отрицать. Язык просился наружу, хотелось ответить по-русски, просто, без акцента, на родном языке который не использовал четыре года. Но это было бы возвращением, открытием двери в прошлое, признанием того кем был раньше.

— Неважно откуда, — сказал по-французски. — Важно что я здесь давно, знаю как выжить, научу вас. Слушаетесь — живёте. Не слушаетесь — умираете. Просто.

Развернулся, пошёл к казармам. Семёрка следом, молча, переглядывались. Довёл до барака, показал койки, объяснил распорядок, правила, требования. Всё по-французски, коротко, без лишних слов. Новички слушали, кивали, задавали вопросы на ломаном французском, иногда переходили на русский между собой, обсуждали.

Шрам стоял у окна, курил, слушал их разговоры краем уха. Слова знакомые, интонации родные. Казах рассказывал про побег из Караганды, где его искала полиция за драку с ножом. Татуированный — про Владивосток, про банду, про разборки, про предложение от вербовщика Легиона вместо тюрьмы. Очкарик молчал, на вопросы отвечал уклончиво, может диссидент какой, может мошенник, прятался от долгов или от власти.

Один из четверых обычных, паренек лет двадцати двух, с лицом открытым и глазами честными, подошёл к легионеру, сказал тихо по-русски:

— Товарищ… или как вас называть… Вы точно не русский?

Пьер затянулся, выдохнул дым, посмотрел на парня. Молодой, наивный ещё, не испорченный. Может выживет, может нет. Таких быстро ломает Легион или убивает.

— Почему спрашиваешь? — ответил по-русски, впервые за четыре года. Голос прозвучал странно, слова выходили с трудом, язык отвык, но произношение было чистым, без акцента.

Парень улыбнулся:

— Так сразу слышно. Акцент у вас французский, но построение фраз русское. Плюс глаза… не знаю как объяснить, но взгляд такой… наш. Я из Воронежа, отец военный был, узнаю своих.

Легионер молчал, курил, смотрел на море через окно. Солнце садилось, окрашивало воду в оранжевый. Море было спокойное, красивое, равнодушное. Где-то там, за ним, Африка, где он убивал. Где-то там, дальше на восток, Россия, откуда бежал.

— Был русским, — сказал тихо, почти шёпотом. — Давно. Теперь француз, легионер, никто. Имя другое, жизнь другая, прошлое вырезано. Понял?

Парень кивнул, серьёзно:

— Понял. Извините, не хотел лезть. Просто… приятно услышать родную речь, увидеть своего. Здесь все чужие, а тут земляк вроде как.

— Я не земляк, — отрезал Шрам. — Я инструктор. Ты новобранец. Это всё что между нами. Завтра начинаем подготовку. Жёсткую, без поблажек. Будет тяжело, будет больно, будете ненавидеть меня. Но если выживете — поблагодарите. Всё, иди к своим.

Парень ушёл. Русский остался у окна, докуривал. Внутри что-то шевелилось, неприятное, тревожное. Язык разбудил воспоминания, которые он держал под замком. Голоса на русском вытащили образы — деревня, тайга, мать, отец, друзья, армия, Чечня, то что заставило бежать. Всё поплыло перед глазами, мутное, болезненное.

Затушил сигарету, вышел из барака, пошёл к берегу. Сел на камни у воды, смотрел на закат. Слышал за спиной голоса русские, долетали из казарм, смех, разговоры, споры. Семеро парней из СНГ, принесших с собой кусок родины, которую он похоронил.

Следующие дни были тяжёлыми. Шрам тренировал семёрку как всех остальных — жёстко, без пощады, требовательно. Бег с полной выкладкой, рукопашный бой, стрельба, тактика, выживание. Орал когда тупили, бил когда ленились, наказывал когда нарушали. Превращал гражданских в солдат, ломал старые привычки, вбивал новые. Это было болезненно, унизительно, тяжело. Некоторые ненавидели его, это было нормально. Ненависть проходила, уважение приходило, когда понимали что он делает их сильнее, умнее, живучее.

Но с русскоязычными было сложнее эмоционально. Они говорили на его языке, шутили его шутками, матерились его матом. Иногда вечерами собирались кучкой, вспоминали дом — кто Москву, кто Алма-Ату, кто Киев, кто маленькие городки о которых никто не слышал. Пели песни русские, блатные, застольные. Играли в карты, по-русски переговаривались, смеялись.

Шрам держался в стороне, не присоединялся, не поддерживал разговоры. Когда его спрашивали откуда он точно, уклонялся, говорил что забыл, что неважно, что прошлое мертво. Но однажды вечером, когда он сидел на крыльце барака, очкарик подсел рядом, протянул фляжку:

— Водка. Настоящая, не французское дерьмо. Из дома привёз, спрятал от досмотра. Выпьешь?

Легионер посмотрел на фляжку, на очкарика. Тот улыбался, без наглости, просто приглашал. Русский взял фляжку, отпил. Водка обожгла горло, знакомая, родная, с привкусом дома. Отдал обратно.

— Спасибо.

— Не за что. Ты знаешь, я понимаю, — очкарик отпил сам, спрятал фляжку. — Понимаю что ты не хочешь вспоминать, не хочешь возвращаться туда, откуда ушёл. У меня тоже там остались вещи… неприятные. Поэтому я здесь, в Легионе, с новым именем. Мы все здесь такие — беглецы от прошлого. Но язык не выкинешь, он остаётся. И иногда хочется просто поговорить с кем-то, кто поймёт без объяснений. Понимаешь о чём я?

Шрам молчал, смотрел в темноту. Понимал. Одиночество в толпе чужих, даже когда чужие стали товарищами. Тоска по чему-то родному, знакомому, простому. По языку, который течёт легко, без акцента, без усилий. По шуткам, которые не надо объяснять. По пониманию без слов.

— Понимаю, — сказал тихо. — Но это не меняет правил. Здесь я инструктор, ты новобранец. Завтра на тренировке я буду орать на тебя по-французски, гонять до потери пульса, может ударю если затупишь. А вечером… может выпьем ещё, если останешься жив.

Очкарик рассмеялся:

— Договорились. Кстати, меня Андрей звали. Теперь Андре Лемер. А тебя?

Пауза. Долгая, тяжёлая. Имя настоящее всплыло в памяти, простое, русское, забытое. Но произнести его вслух значило бы вернуть его к жизни, открыть дверь которая должна быть заперта.