— Неважно, — сказал Шрам. — Пьер Дюбуа. Это всё что осталось.

— Понял. Тогда по-французски — Пьер, по-душе — земляк. Так сойдёт?

Легионер посмотрел на очкарика, увидел искренность, простое желание человеческого контакта, не наглость, не попытку влезть в душу. Кивнул:

— Сойдёт.

С того вечера между ним и семёркой установились отношения двойственные — на тренировках жёсткость и дисциплина, вечерами негласное признание общего корня, общего языка, общей боли. Он не становился их другом, не рассказывал про себя, не распускал дисциплину. Но иногда разрешал себе выпить с ними, посидеть рядом когда пели, ответить на русском когда спрашивали про тактику или технику.

Язык возвращался постепенно, неохотно. Мозг вспоминал слова, фразы, обороты. Рот произносил легче, без усилий. Это было одновременно облегчением и болью. Облегчение — потому что родной язык, часть идентичности которую отнять невозможно. Боль — потому что с языком приходили воспоминания, образы, чувства которые он закопал глубоко.

Через два месяца семёрка закончила подготовку, их распределили по взводам, отправили на первую миссию — Джибути, охрана базы, патрули, учения. Ничего серьёзного, для начала. Вернулись все семеро, целые, обстрелянные, поумневшие. Андрей-очкарик подошёл к Шраму после возвращения, обнял коротко, по-мужски:

— Спасибо, земляк. Ты научил правильно. Там была засада, мы не растерялись, сработали как учил. Все живы благодаря тебе.

Русский не ответил, только кивнул. Внутри что-то тёплое шевельнулось, непривычное. Гордость что ли. Или удовлетворение. Научил, они выжили, система работает.

Но дистанцию держал дальше. Не сближался, не открывался, не говорил про себя. Оставался Шрамом, Пьером Дюбуа, легионером без прошлого. Просто теперь иногда, в редкие вечера, позволял себе роскошь — говорить по-русски, слушать русскую речь, чувствовать связь с чем-то что было до Легиона.

Это не меняло его. Не возвращало в Россию, не открывало прошлое. Просто делало службу чуть менее одинокой, чуть более человечной.

Язык оставался. Даже когда всё остальное вырезано, похоронено, забыто — язык остаётся. Корни, которые не вырвать.

И семеро парней из СНГ, говоривших по-русски, напомнили ему об этом. Напомнили что под солдатом, под легионером, под машиной для убийства — всё ещё человек. Русский человек, с сибирскими корнями, с языком жёстким и матерным, с душой которую не убить даже войной.

Пока живой — всё ещё человек. Пока говорит — всё ещё помнит.

Даже если притворяется что забыл.

Приказ пришёл в ноябре, когда Марсель захлебнулся дождями и холодным ветром с моря. Построение в актовом зале, вся вторая рота, сто пятьдесят человек. Полковник Массон вышел на трибуну, карта за спиной — Африка, красный круг в центре Мали.

— Господа легионеры, — голос жёсткий, без эмоций. — Ситуация в Мали ухудшилась. Джихадисты захватили три города на севере, режут христиан, жгут деревни, идут на юг к столице. Правительство запросило помощь, ООН одобрила операцию, французское командование направляет контингент. Две тысячи человек, бронетехника, артиллерия, авиация. Среди них — мы. Вторая рота, два РЕП, полный состав. Вылет через трое суток. Срок миссии — четыре месяца минимум, максимум — пока не стабилизируем. Задачи — отбить захваченные города, зачистить районы от боевиков, обучить местную армию, передать контроль. Ожидаются тяжёлые бои, высокие потери, экстремальные условия. Температура до пятидесяти градусов, пустыня, отсутствие инфраструктуры. Вопросы?

Тишина. Никто не задавал вопросов. Все знали что это значит — ещё одна мясорубка, ещё одна африканская страна горящая в гражданской войне, ещё одна попытка Франции удержать влияние на континенте. Кто-то вернётся в цинке, кто-то с ранениями, кто-то просто постареет лет на пять за четыре месяца.

Шрам сидел в третьем ряду, слушал молча. Мали. Снова. Он уже был там, два года назад, перед Банги. Другой район, другие задачи, но та же страна — песок, жара, боевики фанатичные, население запуганное. Знал что ждёт. Не было ни страха, ни предвкушения. Просто констатация факта — завтра Марсель, послезавтра Мали, через четыре месяца может Марсель снова, а может похороны.

После построения — три дня подготовки. Проверка снаряжения, оружия, экипировки. Всё заново, даже если проверял месяц назад. Автомат разобрать, вычистить, смазать, собрать, испытать стрельбой на полигоне. Патроны пересчитать — сто восемьдесят штук на бойца, плюс общий запас в ящиках. Гранаты проверить — чеки целы, взрыватели исправны. Бронежилет примерить — керамические пластины на месте, ремни не протёрты. Каска, наколенники, тактические очки, перчатки. Аптечка индивидуальная — бинты, жгут, морфин, антибиотики. Противомалярийные таблетки — пить ежедневно, иначе подхватишь и сдохнешь не от пули, а от паразитов.

СВД взял с собой. Винтовка стала его, личной, хотя по уставу всё оружие общее. Но никто не трогал, знали — это Шрама винтовка, трофейная, пристрелянная, проверенная боем. Вычистил до блеска, смазал, проверил оптику — крест прицела чёткий, метки дальномерные видны ясно. Патроны к ней — семьдесят штук, в подсумках. Для снайперской работы, если понадобится.

Андрей — очкарик из русскоязычной семёрки — подошёл вечером перед вылетом, сел рядом на койке. Молчал минуту, потом сказал тихо по-русски:

— Страшно, если честно. Слышал про Мали. Там жёстко. Без пощады режут, пленных не берут.

— Везде так, — ответил Пьер, продолжая чистить винтовку. — В Банги было так же. В Чаде так же. В Афганистане американцы рассказывали — так же. Война есть война, джихадисты есть джихадисты. Режут всех, мы режем их. Выживает сильнейший.

— Ты не боишься?

Легионер посмотрел на него, подумал. Боялся ли? Страх был, конечно. Инстинкт самосохранения никуда не делся. Но страх другой — не парализующий, не паника, а здоровая настороженность, осторожность, внимание. Страх который заставляет проверить оружие дважды, держать голову низко под огнём, не лезть на рожон.

— Боюсь. Но контролирую. Страх полезен, если им управлять. Страх заставляет быть внимательным. Паника убивает. Разница понимаешь?

Андрей кивнул.

— Понимаю. Спасибо, земляк. За всё. За науку, за то что не бросил тогда, когда мы тупили. Если что случится там… ну, в общем, спасибо.

— Ничего не случится, — Шрам отложил винтовку, посмотрел прямо. — Если будешь делать как учил. Голову не высовывать, автомат чистым держать, товарищей прикрывать. Тогда вернёшься. Все вернётесь, если умными будете.

— Постараемся.

Ночь перед вылетом спал плохо. Не от волнения, просто не спалось. Лежал, смотрел в потолок, слушал как храпит Милош, как ворочается Янек новый — того, первого, похоронили в Банги, но имя передали новобранцу, традиция такая в Легионе. Думал о Мали, о пустыне, о песчаных бурях, о температуре которая плавит мозги. О боевиках в чёрных одеждах, с флагами чёрными, с лозунгами о смерти неверным. О деревнях которые будут зачищать, о людях которых будут допрашивать, о тех кто окажется не в том месте не в то время.