Группа молодых алжирцев стояла у подъезда, курили, смотрели. Один сказал что-то по-арабски, остальные засмеялись. Русский не понял слов, но смысл ясен. Что-то про солдата, про убийцу, про грязь. Не остановился, прошёл мимо. Слышал как плюнули вслед, попали на асфальт рядом. Не обернулся. Идти дальше, не реагировать, не провоцировать. Их пятеро, он один, оружия нет, драка бесполезна.

— Эй, солдат! — окликнул кто-то по-французски, с акцентом. — Сколько детей убил в Африке?

Шрам не ответил, ускорил шаг. За спиной смех, оскорбления. Кто-то кинул камень, пролетел мимо, ударился о стену. Повезло что не попал. Или не старались попасть, просто пугали, прогоняли.

Вышел из квартала в более широкую улицу, торговую. Здесь было спокойнее, магазины, прохожие разные, не только арабы. Остановился, закурил. Руки дрожали немного, не от страха, от напряжения. Адреналин поднялся, тело приготовилось к драке, но драки не случилось. Отпускало медленно, неохотно.

Пошёл дальше, без маршрута, без цели. Просто бродил. Прошёл мимо школы, дети выбегали на перемену, орали, играли. Маленькие, беззаботные, не знающие что такое война. Хорошо им. Правильно. Пусть не знают. Легионер смотрел на них и думал — если б началась война здесь, в Марселе, кто защитит этих детей? Он? Легион? Или их просто расстреляют как тех двадцать в Банги, потому что сложно отличить виновных от невиновных, потому что времени нет, потому что приказ есть приказ?

Прошёл мимо церкви, зашёл. Пустая, тихая, пахнет ладаном и воском. Сел на последнюю скамью, смотрел на алтарь. Не молился, не верил, просто сидел. Тишина здесь была другая, не звенящая, а мягкая, обволакивающая. Безопасная что ли. Никто не смотрит с ненавистью, никто не плюётся, не кидает камни. Просто тишина и свечи горящие, и распятие над алтарём.

Священник вышел из сакристии, увидел посетителя, подошёл. Старый, седой, в сутане чёрной.

— Добрый день, сын мой. Можно присоединиться?

Шрам кивнул. Священник сел рядом, сложил руки, смотрел вперёд.

— Ты солдат, — сказал тихо, не вопрос, утверждение.

— Был. Есть. Не знаю.

— Вернулся с войны?

— Да.

— Тяжело?

— Да.

Священник помолчал, потом сказал:

— Война меняет людей. Видел это много раз. Молодые уходят, возвращаются старыми. Уходят с глазами живыми, возвращаются с мёртвыми. Ты не первый кто сидит здесь, пытаясь найти покой.

— Нашли? — спросил Пьер.

— Некоторые. Некоторые нет. Некоторые покончили с собой. Некоторые спились. Некоторые просто исчезли, вернулись на войну, умерли там. У каждого свой путь.

— А ты что посоветуешь?

Священник посмотрел на него, глаза мягкие, усталые.

— Прощение. Себе, другим, Богу если веришь. Война не твоя вина. Ты инструмент, не причина. Но груз останется, если не отпустишь.

— Не получается отпустить.

— Получится. Со временем. Или не получится, и ты сломаешься. Выбор за тобой.

Русский встал, кивнул. Вышел из церкви, дождь прекратился, выглянуло солнце слабое, зимнее. Слова священника не помогли, не облегчили, но были искренние. Может кому-то помогали. Ему нет.

Зашёл в бар, выпил виски, потом ещё один. Алкоголь согрел, притупил, размыл границы. Сидел у стойки, смотрел в стакан. Бармен спросил нужно ли ещё, легионер покачал головой, заплатил, вышел.

Вечерело. Город зажигал огни, улицы заполнялись людьми — кто с работы, кто на свидание, кто просто гулять. Жизнь текла, неостановимая, равнодушная. Шрам шёл против потока, лица мелькали мимо, безликие, чужие. Никто не смотрел на него, все заняты собой, своими проблемами маленькими, важными для них.

Прошёл мимо витрины магазина электроники, по телевизорам крутили новости. Диктор говорил о кризисе в Африке, о голоде, о беженцах. Мелькнули кадры Банги — разрушенные дома, трупы на улицах, плачущие женщины. Диктор сказал что французские войска восстановили порядок, что город освобождён, что ООН вводит миротворцев. Никакого упоминания о расстрелянных, о сожжённых кварталах, о пятидесяти двух легионерах в цинковых гробах. Чистая версия для новостей, для обывателей которым не хочется знать правду.

Легионер смотрел на экран и усмехался горько. Освобождён. Порядок восстановлен. Через полгода там снова резня начнётся, снова придётся лететь, снова убивать. Но это будет в следующих новостях, эти уже закончились, переключились на погоду, на спорт, на рекламу.

Дошёл до вокзала, сел на скамейку. Смотрел на людей — встречают, провожают, обнимаются, плачут, смеются. Человеческие эмоции, простые, понятные. У него таких не было. Некого встречать, некого провожать, некого обнимать. Одиночество не тяготило, просто было фактом, данностью.

Вернулся в казармы к десяти вечера, прошёл караул, зашёл в барак. Пустой, койка Ковальски голая, матрас свёрнут. Лёг на свою, не раздеваясь, смотрел в потолок. День прошёл, бесцельный, бессмысленный. Побродил по городу, словил ненависть арабов, безразличие французов, не нашёл ничего, не понял ничего. Просто убил время, девять часов из десяти дней отпуска. Осталось девять дней, потом новая ротация, новая страна, новая война.

Он не принадлежал Марселю. Не принадлежал Франции. Не принадлежал России, которую покинул. Не принадлежал никуда. Легионер без родины, солдат без дома, человек без прошлого и будущего. Только настоящее, серое, пустое, тянущееся.

Закрыл глаза, попытался заснуть. Не получалось. Перед глазами Банги, лица в прицеле, трупы в яме, пламя костра, дым над промзоной. Открыл глаза, смотрел в темноту. Заснул под утро, тяжело, без снов.

А Марсель жил дальше, шумный, грязный, равнодушный. Город который принимает всех и не принимает никого. Город портовый, где тысячи таких как Пьер — потерянные, сломанные, выброшенные на берег после бури. Некоторые находят новую жизнь. Некоторые тонут в алкоголе, наркотиках, преступности. Некоторые просто существуют, ждут пока закончится, пока позовут обратно на войну, где всё проще, понятнее, честнее.

Потому что на войне знаешь кто враг. Здесь враги везде и нигде. Здесь ты чужой для всех — для арабов, для французов, для себя самого.

Легионер в отпуске. Десять дней пустоты. Потом обратно в Легион, где хоть понятно зачем живёшь — чтобы служить, убивать, умереть когда придёт время.

Отпуск кончился на восьмой день. Надоело бродить по городу, ловить взгляды, пить в одиночку. Вернулся в казармы, прошёл мимо караула, зашёл в барак.

И охуел.

Барак был набит людьми. Человек двадцать, может больше, все молодые, все новые, все орали на каком-то языке гортанном, незнакомом. Вещмешки валялись на койках, на полу, автоматы прислонены как попало, форма разбросана. Хаос, бардак, гомон как на базаре.