К вечеру промзону зачистили окончательно, периметр выставили, раненых эвакуировали, убитых погрузили в грузовики — повезут в Нджамену, оттуда самолётами во Францию, похоронят с почестями. Боевиков сложили в яму большую, залили соляркой, подожгли. Горели всю ночь, чёрный дым поднимался столбом, видно было на километры. Запах жжёного мяса, тошнотворный, въедающийся.

Легионеры вернулись на базу в восемь вечера, вымотанные, грязные, молчаливые. Упали на койки не раздеваясь, спали как мёртвые. Шрам лежал, смотрел в потолок, не мог заснуть. Перед глазами мелькали картинки дня — лица в прицеле, тела падающие, взрывы, кровь, дым. Восемьдесят выстрелов, может пятьдесят попаданий, может тридцать убитых. Плюс двадцать расстреляны вчера утром. Плюс десятки за три недели. Счёт большой, точный не помнил.

Заснул под утро, когда за окном рассвело. Снилась тайга, снег, тишина. Проснулся в полдень, голова гудела, тело болело. Вышел из барака, увидел город.

Банги встречал освобождение молча. Люди выходили из домов осторожно, смотрели на французов настороженно. Не было ликования, флагов, цветов, объятий. Только усталость, подозрение, страх. Трёх недель боёв хватило чтобы выжечь из города любые иллюзии. Французы пришли, расстреляли двадцать мужчин, сожгли несколько кварталов артиллерией, освободили от боевиков. Но город остался разрушенным, голодным, больным. Тысячи погибли — боевики, мирные, французские солдаты. Для чего? Чтобы ООН ввела администрацию, которая просуществует год и рухнет, чтобы началась новая война, новая резня?

Через неделю в Банги прибыли чиновники ООН, в белых рубашках и галстуках, с блокнотами и важными лицами. Объявили город свободным, стабилизированным, передали власть временному правительству. Легионеров поблагодарили официально, наградили медалями некоторых, пообещали премии. Леруа принимал благодарности с каменным лицом, знал цену этим словам.

Через две недели легионеры грузились в самолёты, улетали обратно в Марсель. Задачу выполнили, город взяли, противник разгромлен. Пятьдесят два легионера остались здесь навсегда, похоронены в братской могиле на военном кладбище. Остальные улетали живыми, но изменёнными. Глаза жёстче, лица старше, внутри тяжесть которая не уйдёт никогда.

Шрам сидел у иллюминатора, смотрел как Банги уменьшается внизу, превращается в пятно на красной земле, растворяется в дымке. Город освобождённый, выжженный, мёртвый. Через год там снова будет резня, снова придут боевики, снова французы или американцы прилетят освобождать. Колесо крутится бесконечно, война не кончается, просто делает паузы.

Он не жалел о чём-то, не гордился. Просто сделал работу, выжил, улетает. В Марселе будет отпуск, потом новая ротация, новая страна, новая война. Легион не стоит на месте, всегда куда-то летит, кого-то освобождает, за кого-то воюет. А легионеры просто винтики в машине, крутятся пока не сломаются.

Самолёт набрал высоту, Африка исчезла за облаками. Легионеры сидели молча, кто спал, кто курил тайком в туалете, кто смотрел в пустоту. Никто не праздновал победу. Победа была, но не ощущалась как победа. Только как конец, временный, ненадёжный.

Пьер закрыл глаза, откинулся на сиденье. Банги позади, впереди Франция, Марсель, барак легионеров, ожидание следующего приказа. Жизнь продолжалась, однообразная, бессмысленная, единственная которую он знал.

Город освобождён. Война окончена. До следующей войны.

Легионер летел домой, если казарма могла называться домом. Летел с пустыми глазами и тяжёлой душой, которую он давно перестал чувствовать.

Потому что чувствовать — значит ломаться. А он не мог позволить себе сломаться.

Машина должна работать. Солдат должен служить. Приказ есть приказ.

Всегда.

Отпуск дали на десять дней. Делать нечего, идти некуда, оставаться в казарме невыносимо — стены давят, тишина звенит в ушах, товарищи разъехались кто куда. Ковальски не разъехался, Ковальски лежал в цинковом гробу где-то в Польше, похороненный с почестями которых не просил. Янек тоже. Ещё двенадцать. Барак казался пустым, гулким, мёртвым.

Пьер вышел за ворота в десять утра, в гражданском — джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам через пол-лица, тяжёлый взгляд. Всё равно видно кто он. Солдат не скроешь одеждой, солдата видно по выправке, по тому как двигается, как смотрит по сторонам, как держит руки — всегда готов схватить оружие которого нет.

Сел на автобус, поехал в центр без цели, просто ехать куда-то. Смотрел в окно на Марсель, город который должен быть родным, но был чужим. Улицы узкие, дома старые, граффити на стенах, мусор в углах. Люди спешили куда-то, по своим делам, с телефонами, с сумками, с колясками. Обычная жизнь, мирная, суетливая, бессмысленная. Легионер смотрел на них и не понимал. Как можно волноваться о пробках, о ценах на бензин, о новом телефоне, когда где-то там, в Африке, лежат трупы в ямах, когда города горят, когда люди режут друг друга за веру, за землю, за ничто?

Вышел у Старого порта, пошёл по набережной. День был серый, облачный, моросил дождь мелкий, въедливый. Ветер с моря гнал волны на причалы, чайки орали, ныряли за объедками. Кафе открыты, туристов мало — не сезон. Рыбаки чинили сети, торговцы зазывали купить сувениры никому не нужные. Пахло морем, рыбой, выхлопами, городом.

Шрам шёл медленно, руки в карманах, плечи сутулые. Смотрел на воду, на лодки качающиеся, на горизонт серый. За этим морем Африка, Банги, промзона где он убивал, элеватор откуда стрелял, квартал где расстреливали двадцать человек. Месяц назад, кажется год прошёл. Или день. Время странное, растянутое и сжатое одновременно.

Прошёл мимо группы туристов — немцы, судя по языку. Фотографировались, смеялись, громко. Один толкнул русского случайно, извинился, пошёл дальше. Даже не заметил, кого толкнул. Просто препятствие на дороге, неважное. Легионер не обернулся, продолжил идти.

Зашёл в кафе, заказал кофе. Сел у окна, смотрел на улицу. Кофе принесли быстро, чёрный, крепкий, горький. Пил медленно, маленькими глотками. За соседним столиком пара молодая целовалась, влюблённые, счастливые. Девушка смеялась, парень что-то шептал ей на ухо. Шрам смотрел на них и чувствовал пустоту. Когда-то давно, в той жизни что вырезал, он тоже был молодым, может влюблялся, может целовался с кем-то. Не помнил. Стёрто, удалено, неважно.

Допил кофе, заплатил, вышел. Дождь усилился, промокла куртка, волосы. Не обращал внимания, шёл дальше. Свернул в арабские кварталы, северные районы где Малик живёт где-то, хотел найти его, поговорить, но не знал адреса, не спрашивал. Да и зачем? О чём говорить? О Банги? О Ковальски? О том что они убили может сотни людей там?

Кварталы были плотные, грязные, шумные. Кебабные, лавки с халяльным мясом, магазины с арабской музыкой гремящей из динамиков. Женщины в хиджабах, мужчины в галабиях, дети орали на улицах, гоняли мяч. Пахло специями, жареным мясом, мусором, потом. Марсельская Африка, перенесённая через море, укоренившаяся здесь, живущая параллельной жизнью.

Легионера заметили быстро. Белый, коротко стриженный, шрам, военная выправка. Солдат. Может легионер. Разговоры стихли, взгляды проводили, тяжёлые, недобрые. Пьер чувствовал их спиной, затылком, инстинктом который обострился на войне. Ненависть, осязаемая, густая. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих братья, сыновья воюют против Франции, против Легиона. Для них он враг, оккупант, убийца их народа.