Собрал, проверил, поставил у койки. СВД рядом, тоже чистая, готовая. Два оружия, два способа убивать — издалека и в упор. Оба необходимы, оба мастерски освоены. Снайпер и штурмовик в одном лице. Универсальный солдат, идеальный легионер.

Лёг на койку, закрыл глаза. Перед глазами всплывали картинки дня — взрывы, дым, лица в прицеле ФАМАС, два метра дистанция, пули входят в тела, кровь брызжет. Молодое лицо боевика, испуганные глаза, рот открыт чтобы закричать, три пули в грудь, падает. Много таких лиц, десятки, не запоминаются. Сливаются в одно — лицо врага, лицо мёртвого.

Сколько убил сегодня? Двадцать, тридцать? Не считал, не важно. Завтра может ещё столько же. Послезавтра. Пока война идёт, пока приказы есть, пока враги лезут.

Граната в окно, взрыв, вход, очередь. Простая формула, работающая безотказно. Легион учил убивать эффективно, без лишних движений, без героизма. Граната делает половину работы, автомат доделывает остальное. Система, проверенная десятилетиями, сотнями зачисток, тысячами трупов.

Пьер уснул под звуки барака — храп, кашель, чей-то тихий разговор. Сон пришёл тяжёлый, без сновидений. Тело отключилось, восстанавливалось, готовилось к следующему дню.

А за окном Банги затихал. Французы контролировали половину города, боевики другую половину. Граница проходила между кварталами, невидимая, но чёткая. По обе стороны солдаты спали, чистили оружие, ели, курили. Завтра будут убивать друг друга снова. Война продолжится, затянется на недели, на месяцы. Кто-то умрёт, кто-то выживет, кто-то просто исчезнет.

Но сегодня зачистка закончена. Квартал взят. Враги мертвы. Легионеры живы.

Приказ выполнен.

Вечер был тёплый, душный, без ветра. Солнце село час назад, оставив небо тёмно-фиолетовым с полосой оранжевого на западе. Костёр горел в центре импровизированного лагеря — между двумя БТР, защищённый от снайперов стенами разрушенных домов. Дрова нашли в развалинах — обломки мебели, доски, старые двери. Огонь трещал, плевался искрами, освещал лица легионеров оранжевым светом, отбрасывал длинные тени на бетон.

Двенадцать человек сидели вокруг, кто на ящиках, кто на земле, кто на разгрузке. Расслабленные, усталые, с автоматами рядом — всегда рядом, даже у костра. Дюмон раздавал карты — потрёпанную французскую колоду, жирную от пальцев, измятую. Играли в белот, армейскую версию, простую, с маленькими ставками — сигареты, шоколад из пайков, консервные ножи. Милош забирал большинство раздач, усмехался, складывал выигрыш перед собой. Попеску ругался по-румынски, обвинял серба в шулерстве, но без злости, просто по привычке.

Ковальски достал откуда-то гитару — старую, с тремя струнами, найденную в доме. Настраивал долго, ухом, подкручивал колки, дёргал струны, морщился. Потом заиграл что-то медленное, минорное, восточноевропейское. Мелодия грустная, тягучая, как водка в горле. Никто не знал названия, но все слушали. Музыка в зоне боевых действий — редкость, подарок, передышка от грохота и криков.

Гарсия подпевал тихо, по-испански, слова свои, не подходящие к мелодии, но это не важно. Голос хриплый, прокуренный:

— "En la noche oscura, donde la muerte baila, un soldado llora, por su tierra lejana…"

Тёмной ночью, где смерть танцует, солдат плачет о далёкой земле. Что-то в этом духе. Пьер не знал испанский хорошо, только обрывки. Сидел чуть в стороне от костра, на мешке с песком, курил, смотрел на огонь. Лицо расслабленное, редкий момент когда мышцы не напряжены, когда не надо следить за каждым углом, каждой тенью. Днём была зачистка, тяжёлая, кровавая. Вечером можно отдохнуть. Часовые на постах, периметр выставлен, мины по подходам. Можно расслабиться.

Малик сидел отдельно, спиной к стене, читал Коран при свете фонарика. Губы шевелились беззвучно, палец водил по строчкам. Янек писал письмо, склонившись над блокнотом, карандаш скрипел по бумаге. Писал в Польшу, девушке которая может уже забыла его, может нашла другого. Но писал всё равно, нужно было верить что кто-то ждёт.

Драган точил нож, монотонно, бруском по лезвию, шшшш, шшшш. Металл блестел в свете костра, острый как бритва. Проверял остроту на волоске, сорванном с руки — волос падал разрезанный. Довольный кивок, нож в ножны.

— Эй, Шрам, — окликнул Ковальски, не переставая играть. — Ты поёшь что-нибудь? По-русски?

Легионер покачал головой:

— Нет.

— Совсем? Ни одной песни не помнишь?

— Помню. Не хочу петь.

— Жаль, — поляк усмехнулся. — Русские песни хорошие, грустные. Как наши.

Пьер затянулся, выпустил дым, смотрел как он поднимается, растворяется в темноте. Помнил песни. Много песен. Деревенские, застольные, армейские, блатные. Помнил голос матери, певшей над колыбелью. Помнил деда, певшего про войну, про фронтовые дороги. Помнил себя молодого, орущего пьяные частушки с друзьями в бане. Но это было в другой жизни, у другого человека. Здесь он Пьер Дюбуа, француз по документам, легионер по судьбе. Не поёт по-русски, не вспоминает, не возвращается.

— А ты, Милош, давай что-нибудь сербское, — попросил Гарсия.

Серб отложил карты, подумал, начал петь низким басом, без музыки:

— "Tamo daleko, daleko od mora, tamo je selo moje, tamo je ljubav moja…"

Там далеко, далеко от моря, там моя деревня, там моя любовь. Старая песня сербских солдат Первой мировой, застрявших далеко от дома. Голос Милоша был тяжёлый, глубокий, шёл из груди. Остальные замолчали, слушали. Даже те кто не понимал слов, понимали смысл. Тоска по дому, которого нет, по жизни которая закончилась, по человеку которым был раньше.

Когда серб закончил, тишина повисла на минуту. Только треск костра, далёкие выстрелы в городе, чей-то кашель.

Потом Дюмон сказал, глядя в огонь:

— Все мы далеко от дома. У кого дом был. У кого не было — мы просто далеко от жизни нормальной. Легион это последняя станция перед концом. Дальше только смерть или старость в инвалидном доме.

— Весёлый ты сегодня, сержант, — хмыкнул Попеску.

— Реалист, — Дюмон плюнул в огонь. — Но пока мы живы — мы живы. И это уже хорошо. Сегодня зачистили квартал, не потеряли никого убитыми. Завтра может быть хуже. Так что радуйтесь вечеру, ублюдки.

Засмеялись, негромко. Разлили вино — кто-то раздобыл две бутылки алжирского красного, кислого, но алкогольного. Пили из жестяных кружек, по глотку, не напиваясь. Алкоголь в зоне боевых действий запрещён, но кого это останавливало. Главное не нажраться, быть готовым если что.

Шрам пил, чувствовал как вино согревает желудок, расслабляет мышцы. Хотелось ещё, но ограничился одной кружкой. Дисциплина. Контроль. Всегда контроль.

Игра в карты продолжилась, гитара играла, разговоры текли неспешно. Кто-то вспоминал женщин — реальных или выдуманных, не важно. Кто-то хвастался подвигами, преувеличивал, врал без обид. Кто-то молчал, смотрел в огонь, думал о своём. Обычный вечер солдат на войне — редкий островок нормальности среди океана крови.