— Мужики… да вы чего… мы ж просто…

Но договорить ему не дали — овчарка, зарычав, вскинулась на задние лапы и лязгнула оскаленной пастью перед ним и если б не поводок запросто могла вцепиться в него, поэтому тот сразу заткнулся и поднял руки.

Опера действовали слаженно, уверенно, с такой скоростью, что у Германа мелькнула мысль: “Вот это — настоящая работа. Вот как она выглядит, а не как в кино”.

Но в следующую секунду его пробил холодный пот.

Потому что двое задержанных — те, что не ранены — когда подняли головы и попали в свет керосиновой лампы…У Германа подкосились ноги.

Перед ним были два лица его подельников оставшихся в будущем на том поезде. Два лица из семидесятых. Два человека, которых он слишком хорошо помнил. Коршун и Сивый.

Те самые, что сбросили его с поезда. Те самые благодаря каким он оказался непонятно, как в этом времени. Но у этих лица были моложе. Свежее. Без тех морщин, без прожжённости. Но это были точно— они. Их скулы. Их бегающие глаза. Их движение рук. Он замер. Даже не сразу понял, что стоит молча, будто оглох.

“Этого просто не может быть…”

Порфирий заметил его реакцию:

— Товарищ майор? Вы чего?..

— Ничего, — прохрипел Герман, отводя взгляд. — Продолжайте.

Он заставил себя выдохнуть. Он заставил мышцы лица дрогнуть, вернуться в рабочее выражение. Он заставил себя быть майором. Но внутри…внутри всё падало в бездну.

Коршун и Сивый. Здесь. В пятьдесят втором. Они тоже попали сюда, как и он или это какая-то безумная мистификация?

Но самое интересное— они его не узнали.

Конечно не узнали. Для них он — никто. Странный майор какой-то. Просто милиционер.

Но от этого было только хуже.

Порфирий уже защёлкивал наручники на одном из них, второй — смотрел зло, хмурясь.

— Майор, — процедил он, — но мы ж ничего… так, бурду искали, погреться пришли…

Герман наклонился к нему, будто хотел что-то уточнить, но на самом деле — просто хотел убедиться, что это не сон.

Черты лица. Ломанный, хищный нос— за что и получил кличку Коршун. Сивый— в будущем получивший свою кличку за седой волос на голове, сейчас выглядел абсолютно не так и волос был ещё чёрным.

Внутри у Германа вспыхнул тормозящий, ледяной страх:

“Если я здесь… и они здесь… значит ли это… что мы не одни? И что здесь может быть ещё кто-то из моего времени?”

— Майор? — старший опер подозрительно посмотрел на Германа. — Всё в порядке?

Герман выпрямился, кашлянул, будто от дыма.

— Да. Пошли. Пакуйте их. Всех троих — в управление. Кстати, вот кажется и награбленное барахло какое они не успели ещё сбыть…— Он шагнул в тёмный угол комнаты и достал оттуда брезентовый мешок из какого, что-то выпирало.

Тот, что имел раненую ногу твёрдо смотрел на них и кажется совершенно ничего не боялся и ему было всё равно.

Было в нём, что-то не отсюда… Несовместимое с бардаком пятидесятых. Он держался так, будто не боялся ни ментов, ни морозов. Слишком спокойно. Слишком уверенно.

Когда опера начали обыскивать задержанных, у него нашли пачку импортных сигарет. Настоящих. С тонкой золотистой полоской. Таких, которых в Союзе в пятьдесят втором не было даже на чёрном рынке.

Порфирий поднял пачку:

— Товарищ майор… это что вообще? Я таких не видел. Это ж… заграничные?

У Германа по спине пробежал холодок.

— В сумку, — приказал он. — На экспертизу. Но он уже знал: никакая экспертиза пятидесятых не объяснит, откуда у местного ворюги сигареты конца семидесятых.

Герман смотрел на раненого. Тот улыбнулся уголком губ — спокойной, странной улыбкой человека, который видит чуть дальше остальных.

Потом громко приказал:

— Сержант, вызовите машину. Отвезите их в управление и рассадите по разным камерам. Я потом сам буду вести допрос.

Порфирий удивился:

— Сам, товарищ майор?

— Сам, — повторил Герман. — Они будут говорить. Они все будут у меня говорить и всё расскажут.

Что-то в этом деле начинало переворачивать сам воздух вокруг.

Что-то, связанное и с его временем… и с этим. И с теми, кто — как и он — не должен был здесь быть.

Пока ждали машину, все полукругом уселись вокруг буржуйки грея озябшие руки.

Когда Германа и остальных привезли обратно в управление, он чувствовал, как мороз впитался в кости. В кабинете пахло железом и сырыми дровами. Буржуйка тлела, но тепло от неё шло слабое, ленивое. Он раскрыл заслонку, бросил охапку щепы, потом два полена. Огонь вспыхнул, облизал стенки печки. Герман вытянул руки, но жар никак не мог пробиться внутрь — его всё ещё била дрожь. Дрожь не столько от холода, сколько от мысли:

Коршун и Сивый живут в этом времени.

Они — здесь. В этом Неборске. В этой эпохе. Но как это возможно?

Он сжал кулаки, пытаясь вернуть себе голову майора уголовного розыска, а не вора из своего времени. Но внутри всё хрустело, как лёд на реке — напряжённо, опасно.

Дверь приоткрылась.

— Товарищ майор, преступников сейчас допрашивать будете или на завтра отложим? — спросил просунувший в двери голову Порфирий.

Герман глубоко вдохнул.

— Сейчас, по горячим следам так сказать, чтоб не успели ничего придумать.

Первым на допрос привели Коршуна, с руками скованными наручниками за спиной— высокий, жилистый, со скошенными скулами и цепкими глазами. В своём времени Коршун был умнее других, чаще всего он и подговаривал Германа на дела. Сейчас — тот же взгляд, та же манера втягивать голову в плечи, будто готов ускользнуть. Закрылась дверь.

Он присел на привинченный к полу жёсткий, деревянный табурет глядя перед собой.

— Ну что, Коршун… — Герман не удержался, облизал уголок губ, и на миг в голосе проступил хриплый, знакомый самому себе воровской прикус. — Давай рассказывай, чё вы тут мутили.

Коршун поднял глаза.

— Какой Коршун? Гражданин начальник… Я же… я Николаев…Анатолий Васильевич.

Герман ударил кулаком по столу так, что чернильница подпрыгнула.

— Не гони пургу! Ты думаешь, я тебя первый день вижу?

Порфирий у двери замер. Он не ожидал такого напора от нового майора.

Герман подался вперёд, голос стал низким, скользким, как сталь:

— Я тебя насквозь вижу. Где барыжили, кому сдавали, кто держит точку? Отвечай или лично тебя расстреляю из этого пистолета…— Он достал “ТТ" из кобуры и сунул ствол тому под нос.

Коршун попытался отвести лицо в сторону, но Герман схватил его двумя пальцами за нижнюю челюсть и заставил смотреть себе в глаза.

— Начальник… падлой буду…

Герман рванул табурет ближе, почти упёрся коленями в колени Коршуну.

— Не елози мне. Я ж вижу — ты крысятничал. И ты, и твой дружок Сивый. Где хапку сбыли? Кто крышует? Давай колись и получишь скидку к сроку за сотрудничество с органами.

Коршун сглотнул. Руки на коленях дрожали. Герман смотрел пристально, холодно, без мигания — так он смотрел когда-то на настоящего Коршуна.

Первую трещину в голосе задержанного он услышал через пять минут.

Через десять — Коршун уже путался в показаниях, сбивался пытаясь большую часть вины свалить на подельников.

Через двадцать — Герман начал говорить тише, почти шёпотом, но с нажимом, вставляя блатные словечки, от которых у человека, который такими не пользовался, вспотели бы виски.

Наконец Коршун сорвался:

— Ладно!.. Ладно… Чёрт с тобой… Скажу…—Он выдохнул, будто ломали не его волю, а кости.

И признал:

• вещи гнали через перекупщика по кличке Лапоть,

• тот работал на “чужих” из Моховского района,

• получали наводки от человека по кличке Глухарь,

• часть товара уходила по рейсу — через водителя грузовика, что ездил в Приморский посёлок.

Герман слушал внимательно, хотя внутри холодело: имена и связи вдруг стали слишком похожи на тех, кого он знал… но всё же — другие. Другое время. Другие лица. Но путь — тот же.

Коршун обмяк, когда Порфирий увёл его.

Следующий был Сивый. Он был зол — губы скусывал, плечами дёргал.