– Двери, – прошептала я, и мое слово, подхваченное эхом, разнеслось, шипя, по каменному мешку. – Их тут… целых две. Не одна.

Джек молча направил дрожащий луч света в черноту арочного прохода. Тоннель был невысоким, около полутора метров, и терялся в темноте уже через несколько ярдов.

– Похоже, тянется куда-то далеко, под усадьбой, госпожа. Длинный ход. А эта… – Он перевел свет на дубовую дверь, на ее тяжелые, кованые петли и массивный замок. – Похоже на кладовую. Или на что покрепче. Сокровищницу, что ли. Засов-то какой.

Мы стояли в полном, гнетущем молчании, осознавая внезапно открывшийся масштаб находки. Это было не просто тайное хранилище для бочонка-другого. Это была целая, продуманная потайная структура, спрятанная прямо под самым двором усадьбы. Пустые бочки в стенах дома оказались лишь малой, периферийной частью секретов этого места. И теперь, глядя в зев арочного прохода, ведущего в неизвестность, и на мощную, немую дубовую дверь, хранящую свою тайну, я с холодной дрожью понимала – настоящее, главное открытие, ради которого, возможно, все и затевалось, было еще впереди. И лежало оно за одним из этих двух порогов.

Дверь открылась не сразу. Пришлось перепробовать почти половину ключей из найденной связки, пока один из них, длинный, со стержнем, покрытым сложной насечкой, и с причудливой трехзубой бородкой, не вошел до конца в замочную скважину и не повернулся с глухим, но отчетливым, будто смазанным щелчком. Джек и Стив, упершись плечами, с усилием нажали на массивные, почерневшие дубовые доски, и дверь, скрипя на кованых петлях, словно нехотя, поползла внутрь, сдвигая за собой тонкую завесу вековой паутины.

Из открывшегося прохода вырвался воздух – не поток, а тихое, холодное дуновение, сухое и странно безвкусное, лишенное привычных подвальных запахов плесени, сырости и земли. Он пах… ничем. Абсолютной стерильностью. И тогда, в свете наших поднятых фонарей и факелов, мы увидели это.

Комната была невелика, примерно три на четыре метра, но заставлена от грубо сколоченного пола до низкого каменного потолка. Аккуратные полки из темного дерева, прочные, кованые стеллажи и дубовые, окованные железом лари – все было заполнено, упаковано, набито припасами так плотно, что между ними не протиснуться. Но самое невероятное было не в обилии, а в их состоянии. Каждый предмет, от огромной, темно-красной свиной туши до маленького, аккуратного мешочка с чем-то, был окутан тончайшей, едва заметной, мерцающей, как лунная дорожка на воде, пеленой. Она висела в воздухе неподвижным, но живым туманом, обволакивая каждую связку колбас, каждый окорок, каждую бочку, делая их очертания слегка размытыми, будто видимыми сквозь идеально чистую, но толстую стену льда или через дрожащий от жара воздух. От нее исходил слабый, фосфоресцирующий морозный свет, холодный и безжизненный, отчего в герметичном помещении было светло, как в пасмурный день, и струился постоянный, сухой холодок, щекочущий ноздри.

Я замерла на пороге, не решаясь переступить его, чувствуя, как волосы на руках встают дыбом. Мои земные, рациональные инстинкты кричали об опасности, о нарушении законов физики. Эта картина была сродни какой-то фантастической голограмме или сцене из научно-фантастического фильма про анабиоз, но здесь это было настолько материально, что отдавало ледяным дыханием в лицо.

– Что это за… прозрачная пленка повсюду? – уточнила я, не сводя глаз с мерцающих, как призраки, окороков и закутанных в это сияние бочек с темнеющими пробками. – Она… безопасна? Можно ли к ней прикасаться?

Джек, выглядевший скорее сосредоточенно задумчивым, чем испуганным, сделал шаг вперед, прищурился и внимательно посмотрел, склонив голову.

– Это стазис, госпожа, – пояснил он своим обычным, глуховатым, лишенным эмоций тоном, будто говорил о чем-то обыденном, вроде способа засолки капусты или сроках сева овса. – Магическая заморозка. Очень сильная и чертовски дорогая штука. Слышал, такие печати накладывают только большие мастера-чародеи. Говорят, продукты в ней могут лежать не то что годами – веками, не тронутые тленом. Дед мой от стариков слышал байки о таком, но вживую, почитай, никто не видал.

Я медленно, с трудом перевела дух, осознавая немыслимый масштаб находки. Это был не просто склад, не обычная кладовая. Это была капсула времени, законсервированное, запечатанное магией изобилие, оставленное на самый черный день. Кем-то из моих предков, который явно готовился к апокалипсису.

– То есть все, что в этой комнате… оно съедобно? – переспросила я, все еще не веря своему счастью, вглядываясь в ряды застывших в сиянии сарделек, в блоки масла, цвет которого остался свежим, светло-желтым.

Джек осторожно, как бы проверяя, протянул руку и провел грубыми пальцами по мерцающей, переливающейся пелене, окутывавшей ближайший, туго набитый мешок с мукой. Пленка слегка прогнулась под давлением, как упругая, плотная мембрана, отозвавшись едва слышным звоном, похожим на удар по хрустальному бокалу, но не порвалась и не рассеялась.

– Думаю, да, госпожа, – кивнул он, отводя руку и разглядывая пальцы, будто проверяя, не покрылись ли они инеем. – Стазис не вредит. Он просто… останавливает время для того, что внутри. Смотрите. – Он указал на один из окороков, висящий на крюке. – Ни единой пятнышки плесени, жир не прогорк, не пожелтел. И мука… – Он постучал костяшками пальцев по мешку, и мы услышали не привычный шелест и глуховатый стук, а странный, плотный, почти каменный звук, будто стучали не по полотну, а по монолиту. – Не отсырела, не слежалась в камень, не завелась червь. Все как вчера только что заложили. Воздуха там, внутри печати, нет. И времени – тоже.

Я наконец переступила порог, чувствуя, как сухой, электризующий холодок стазиса обволакивает мои щеки и проникает под одежду. Я смотрела, как завороженная, на ряды копченостей, на бочки, на которых можно было разглядеть выжженные клейма, на связки серебристой вяленой рыбы, на аккуратные ящики, в которых, как я подозревала, были законсервированные фрукты, мед или варенья. Здесь было все. Все, чего нам так отчаянно не хватало, о чем мы уже и мечтать перестали.

Это было настоящее, неоспоримое чудо. Не туманное обещание из пророческого сна, а осязаемое, реальное, тяжелое чудо, которое можно было пощупать, обойти вокруг и, вскоре, попробовать на вкус. Призрак голода, витавший над усадьбой, отступал, растворяясь в этом мерцающем, ледяном сиянии. И впервые за долгие, изматывающие месяцы я почувствовала не просто облегчение, а как тот тяжелый, давивший на грудь камень всеобщей тревоги не просто сдвинулся с места, а рассыпался в мелкий, холодный прах, уносимый сухим воздухом волшебного хранилища.

Мы не стали идти дальше по подземному ходу, в темноту за арочным проемом. Открытия, уже сделанного в этой каменной кладовой, было более чем достаточно, чтобы перевернуть все наши планы с ног на голову и дать твердую, осязаемую надежду на спасение. Я приказала накрепко запереть дубовую дверь тем же сложным ключом, оставив у входа в подвал надежного слугу с фонарем для стражи, а сама, вместе с молчаливым, глубоко задумавшимся Джеком, вернулась в усадьбу. На душе бушевала странная буря – и ликование, поднимавшееся из самой глубины души, и какая-то странная, почти благоговейная тревога перед чужим, древним могуществом, сохранившим для нас эту пищу.

Марта со служанкой Эльзой, вооружившись пергаментом, чернильницей, гусиными перьями и своей непоколебимой, практичной деловитостью, спустились в хранилище при свете нескольких фонарей, чтобы составить подробнейшую опись, полагаясь больше на собственные глаза и руки, чем на волшебные ощущения.

Через час, ровно столько, сколько потребовалось для скрупулезного осмотра и подсчета, Марта появилась на пороге моего кабинета. Ее обычно невозмутимое, сухое лицо сияло редким для нее, сдержанным, но ярким волнением. В руках она бережно держала исписанный с двух сторон аккуратными, четкими столбцами лист бумаги, пахнущий еще сырыми чернилами и холодом подземелья.