Идея, медленная и трудная, как прорастание семени в мерзлой земле, начала вызревать в моей голове. Мы не могли увеличить запасы зерна. Но мы могли найти ему добавку. Растянуть. Разбавить. Продлить эти скудные запасы на недели, а может, и месяцы. Это не была еда. Это была пищевая добавка к голоду, но это был шанс.

Я откинулась на спинку жесткого стула, сжимая в руках тяжелый, пахнущий историей фолиант. Это была не магия, не волшебное спасение. Это была тяжелая, грязная работа – каторжный, изматывающий труд по сбору, заготовке, сушке и, что важнее всего, по убеждению голодных, но гордых людей есть то, что они всегда считали сорным, свиным, непригодным. Они будут роптать, не понимать, считать это унижением и глупостью. Возненавидят меня за эту «бурду».

Но это был шанс. Маленький, хрупкий, невкусный, но реальный. Я потянулась за чистым листом бумаги и пером, обмакнула его в почти засохшие чернила. Планерки, отчеты, стратегии выживания, SWOT-анализ бедствия… Мой прежний, вымученный навык неожиданно нашел здесь новое, страшное и предельно конкретное применение. Я начала составлять список. Столбцы: название, место произрастания, срок сбора, способ обработки, ответственный. Список растений, которые должны были спасти нас от голода. Вокруг горели свечи, отбрасывая гигантские, пляшущие тени книжных великанов на стены, а я, Виктория Андреевна Иртова, бывший менеджер по продажам, а ныне – хозяйка голодающего поместья, писала свой самый важный в жизни бизнес-план. План по спасению десятков жизней, где рентабельностью была не прибыль, а выжитые до весны дни.

Следующие два дня слились воедино, превратившись в бесконечные, размытые часы, проведенные в затхлой тишине книгохранилища. Я почти не спала, засыпая на столе поверх разложенных фолиантов, щекой прижавшись к холодному пергаменту, и просыпаясь от пронизывающего холода и одеревеневшей, ноющей шеи. Свечи сгорали одна за другой, оплывая некрасивыми наплывами на массивном подсвечнике, и я меняла их механически, почти не глядя. Мои пальцы покрылись тонким, въедливым слоем пыли и фиолетовыми чернильными пятнами, которые не оттирались.

Я не просто читала – я рылась в этих книгах с яростным, сосредоточенным отчаянием утопающего, хватающегося не за соломинку, а за инструкцию по ее плетению. «Хозяйственная книга Иртовых» лежала раскрытой на страницах с описанием самых скудных, проклятых лет. Я выписывала в свою тетрадь каждый жалкий совет, каждую мелочь: какие именно травы собирали, как долго сушили коренья, какую именно кору и с каких деревьев сдирали весной. Это было мрачное, душераздирающее чтение, инструкция по выживанию на самой грани голодной смерти, написанная скупой рукой отчаяния. Затем я взялась за «Травника». Я сравнивала старинные, витиеватые описания растений с простыми, грубыми названиями, которые слышала от Джека и служанок, тыкая пальцем в засаленные страницы. Мне нужны были не просто теоретические выкладки, а реальные, узнаваемые здесь и сейчас растения, которые мои люди, неграмотные крестьяне, могли бы безошибочно найти и собрать, не отравившись.

Я составляла списки, сводила данные в самодельные, расчерченные линейкой таблицы, пытаясь подсчитать на обороте старого счета: сколько мы можем теоретически собрать лебеды с наших пустошей, сколько из нее выйдет грубой муки, на сколько дней это жалким слоем продлит наши скудные запасы зерна. Цифры выходили неутешительные, жестокие в своей малости, но каждая дополнительная неделя была хоть каким-то просветом в кромешной тьме февраля. Я наткнулась на смутное упоминание о «зимнем грибе», растущем на старых дубах даже под снегом, и о плотных, питательных корневищах приречного тростника, которые можно было выкапывать, сушить и молоть. Каждая такая крошечная находка заставляла мое сердце биться учащенно, на миг разгоняя ледяной туман отчаяния. Это была не победа, нет. Это были крохи, тонкие соломинки, за которые предстояло ухватиться всем миром.

На третий день, на рассвете, когда серый свет только начал царапать стекла, в главном холле на первом этаже собрались старосты. Все десять человек, от каждой деревни и выселка. Холл был огромным, непомерно высоким помещением, его огромный камин, украшенный гербом, давно не топился для таких собраний – дрова берегли. Мужики стояли тесной, молчаливой кучкой у стены, сняв потертые шапки и переминаясь с ноги на ногу в грубых, промокших лаптях или сапогах. Их лица, обветренные и серьезные, с глубокими морщинами, будто прорезанными плугом, были обращены ко мне. Я чувствовала тяжесть их взглядов – в них читались и тлеющая надежда, и затаенный страх, и привычная, горькая покорность судьбе, которую не оспаривают.

Я стояла перед ними, опираясь ладонями о грубый, покрытый древними царапинами дубовый стол, за которым когда-то пировали мои предки, не думая о ценах на хлеб. Передо мной лежала моя самодельная тетрадь и несколько листов с выписками – плод двух бессонных ночей, мой единственный щит против катастрофы.

– Джек доложил мне о положении с припасами, – начала я, откашлявшись, и голос мой, к моему собственному удивлению, прозвучал четко, низко и властно, будто не мой. – Вы знаете, как и я, что зерна не хватит до весны. Мяса – и того меньше.

По толпе прошел тихий, тяжелый вздох, будто все разом выпустили воздух. Мои крестьяне молча ждали либо пустых барских обещаний, либо жесткого приказа урезать пайки до голодного обморока.

– Я не собираюсь смиряться с голодом, как с неизбежностью, – продолжила я, усиливая давление ладоней на стол, чтобы они не дрожали. – И не собираюсь просто делить нехватку. Мы будем искать, собирать и заготавливать добавку к нашим запасам. Еду, которую мы забыли.

Я подняла свои листы, испещренные ровными строчками – наследием другой жизни.

– В книгах этой усадьбы записана мудрость ваших же дедов и прадедов. То, что в сытые годы забылось, как страшный сон. Лебеда. Корни рогоза и тростника. Гриб-дождевик. Кислица. Сныть2. – Я видела, как они переглядываются украдкой, на скуластых, замкнутых лицах читалось глухое недоверие, почти презрение к такой «барской выдумке». – Я знаю, что вы думаете. Это сорная трава. Это еда для скотины, а не для людей. Но в «Хозяйственной книге» за 1748 год, который помнят ваши прежние старожилы, написано черным по белому, что именно это, а не молитвы, спасло деревни Иртовых от вымирания.

Я зачитала несколько отрывков, говоря медленно, простыми, ясными словами, избегая непонятных книжных терминов, переводя их на язык полей и леса. Я объяснила, как нужно собирать лебеду до цветения, как сушить ее на чердаках, как перемалывать в жерновах вместе с овсом, как долго вымачивать горькие коренья, чтобы ушла горечь.

– С завтрашнего дня, – объявила я, и в голосе зазвучала та самая интонация с «планерок», не терпящая возражений, – в каждой деревне нужно организовать сбор. Отдельно – дети и старики, они могут собирать грибы и кислицу по опушкам. Отдельно – крепкие мужики, для заготовки тростника и кореньев у реки. Все собранное будет свозиться сюда, в усадьбу, на гумно. Мы будем вести строгий, честный учет. И каждый килограмм этой «сорной» добавки будет означать лишнюю горсть зерна, лишний день сытости в вашей похлебке к середине зимы.

В наступившей густой тишине было слышно, как скрипят половицы под чьими-то нетерпеливыми ногами, и далекий крик вороны за окном.

– Это не приказ сверху, – сказала я тише, но четче, глядя попеременно то в одни, то в другие глаза, прячась от которых было бесполезно. – Это просьба. И предложение работать вместе, чтобы выжить всем. Я не обещаю, что будет легко. Эта еда будет горькой, невкусной, тяжелой для желудка. Но она даст нам шанс, самый последний, дожить до первой травы, до первых крапивных щей.

Первым, оттопырив локти, шагнул вперед из группы седой, коренастый, как старый пень, староста из дальней деревни Заречье, Стефан. Его взгляд, голубой и острый, как лед, уколол меня.

– Госпожа, а вы сами будете это есть? Эту… лебеду-траву? – спросил он прямо, без предисловий, глядя на меня испытующе, выжидающе.