Гостиная старой усадьбы встретила нас привычным унынием. Я сидела в своем обычном, до каждой нитки знакомом кресле у камина, в котором тлело всего несколько жидких, сыроватых поленьев – экономили даже на дровах, и от этого в комнате стоял не уютный жар, а тяжёлый, едкий смог. Сквозь высокие окна с перекосившимися рамами и мутными от времени стеклами лился бледный, водянистый осенний свет. Он выхватывал из полумрака потёртый ковёр с протертым до основы узором, выцветший до неопределённого грязно-серого цвета, и потемневшие от времени, покрытые паутинной патиной портреты предков на стенах. Воздух пах пылью, старой древесиной, лёгкой сыростью от стен и слабым, но въедливым запахом затхлости – неизменный аромат запустения, против которого я была бессильна. Где-то за спиной тикали старые часы, отсчитывая медленные, тягучие секунды.

Передо мной, почти что навытяжку, стоял Джек. Мой управитель, крестьянин до мозга костей – с руками-корягами, грубым, обветренным лицом, но грамотный и честный, каких мало. В его красных от холода руках дрожала потрёпанная папка с отчетами, и этот мелкий, беспомощный тремор выдавал его куда больше, чем обычно спокойное, каменное лицо. Я чувствовала, как узел тревоги, холодный и тугой, затягивается у меня под рёбрами. Мы оба знали, что этот разговор не сулит ничего хорошего.

– Госпожа, – начал он, и его голос, глухой и сипловатый, прозвучал непривычно гулко под высокими потолками, затерялся в пустоте между книжными полками с немыми томами. – Докладываю об итогах осенней страды и закладке припасов.

Я лишь кивнула, сжимая холодные, гладкие от долгого употребления подлокотники кресла. Под ладонями чувствовались щербинки и царапины. Внутри всё сжалось в ледяной, тяжёлый ком.

– Зерно… Ржи намолотили сто двадцать мер. Ячменя – девяносто. Овса – сорок, – его слова падали отрывисто, чеканно, как промерзлые комья земли в пустой, сухой колодец. Каждое число било по накатанной дорожке памяти, где аккуратными столбцами хранились цифры прошлых, сытых лет. Тогда амбары ломились. Сейчас было вдвое, нет, втрое меньше. Горло сдавило, словно чужой рукой. – Картофеля выкопали двести мешков, и то мелкого, с гнильцой. Капусты засолили шестьдесят бочек…

Он продолжал монотонно перечислять, а я смотрела сквозь него, сквозь его поношенный зипун, на потускневшее, покрытое призрачной дымкой старости зеркало в позолоченной, но почерневшей раме. В нём смутно угадывалось моё собственное отражение – женщина лет сорока с нечётким контуром лица, с тёмными тенями под глазами, в простом, почти монашеском тёмном платье, сидящая в кресле, будто вросшая в это полуразрушенное великолепие, которым не может управлять. Его голос стал глухим фоном к моим мрачным, петляющим мыслям. «Пусто. Всё пусто. И в амбарах, и в будущем, и во мне самой».

– И это все? – выдохнула я, и голос мой, сорвавшись с шёпота, предательски дрогнул на последнем звуке.

Мне стало жарко от внезапного, острого стыда за эту слабость, за эту ничем не прикрытую беспомощность.

Джек опустил глаза, уставившись в протёртый бархат ковра у своих грубых сапог. Его пальцы, покрытые старческими веснушками, сжали папку так, что костяшки побелели, стали похожи на голые суставы.

– Все, госпожа. Лето было холодным… дожди в самое ненадлежащее время, во цветение, а потом в уборку… падеж на скотину напал ещё в июле… – Он замолчал, сглотнув, и эта тяжёлая, висящая в пыльном воздухе тишина была красноречивее любых слов. Оправдания ничего не меняли. Меняли только пустые, продуваемые всеми ветрами амбары и закрома, где шелестела мышиная поземка.

Я откинулась на спинку кресла, чувствуя, как наваливается неподъёмная, влажная тяжесть, которую не сбросить с плеч, не разделить ни с кем. Усталость была такая глубокая, всепроникающая, словно мне было не сорок, а все восемьдесят, и каждый год этого бытия вложил в душу по свинцовой гире.

– Хватит ли нам припасов до первой травы? – спросила я, уже зная ответ, уже видя его в опущенных плечах Джека, но заставляя себя услышать приговор вслух, принять его официально.

Джек медленно, с огромной неохотой поднял на меня взгляд, и в его честных, усталых, цвета вылинявшей глины глазах я прочла этот приговор, выписанный чёрным по белому. Неумолимый.

– На людей, которые в усадьбе, – на прислугу, на конюхов, – может, и хватит, если урезать пайки вдвое уже сейчас. Сидеть на одной картошке да пустых щах. Но на всех деревенских… и на дальнее подворье… – Он с силой кашлянул, как бы отгоняя назойливый ком, и покачал головой, седой вихор упал на морщинистый лоб. – Нет. К февралю зерно закончится. Мясо – раньше. Будет голод.

Слово «голод» прозвучало негромко, почти шёпотом, но отозвалось в гулкой гостиной оглушительным, звенящим эхом. Оно заполнило собой всё пространство между потертой мебелью и насмешливо благополучными портретами предков. Оно висело в воздухе, густое, осязаемое, пахнущее холодной земляной ямой, пустым чаном и детским плачем. Я с закрытыми глазами представила бледные, исхудавшие лица детей в деревне, пустые, вылизанные до блеска котлы над потухшими очагами, мутный, голодный блеск в глазах мужиков. Это была не абстракция из книг. Это была реальность, которая шла к нам по промёрзлой дороге неумолимой, тяжёлой поступью.

Внутри всё оборвалось и провалилось в ледяную бездну. Не было никакой магии, никакого спасительного заклинания или скрытого тайника, которые я могла бы вспомнить, чтобы наполнить амбары. Только я, эта протекающая усадьба со сквозняками, гуляющими по коридорам, и горстка людей, чьи жизни и взгляды теперь, как натянутые струны, зависели от моих решений. Отчаяние подкатило к горлу горьким, солёным комом. Я сглотнула его, заставляя лёгкие дышать ровно, медленно, чувствуя, как холодный воздух обжигает нутро.

– Спасибо, Джек, – тихо, но чётко сказала я, и в этот раз голос послушно прозвучал твёрже, нашёл опору где-то в глубине. – Я знаю, это не твоя вина. Ты сделал, что мог.

Он молча, беззвучно кивнул, его плечи, обычно такие прямые и широкие, сгорбились, будто под грузом невидимого мешка с этой горькой вестью, которую он принёс в этот дом, но виновником которой был не он.

Я поднялась из кресла, кости слегка похрустели, и подошла к окну, спиной к нему и ко всей этой комнате, чтобы скрыть дрожь в тонких, бесполезных руках. По стеклу, за которым лежал мой нищий, оголённый, готовящийся к долгой смерти мир, ползли первые редкие, жирные и холодные капли дождя. Они стекали по стеклу, как слёзы. Зима. Она приближалась с севера чёрной тучей, и за ней, припав к самой земле, тащилась длинная, тёмная, безликая тень голода.

– Созови старост и самых рассудительных мужиков через пару-тройку дней, на рассвете, – сказала я, не оборачиваясь, глядя на своё бледное, размытое отражение в запотевающем стекле. Женщина в окне, будто призрак прошлого, смотрела на меня выцветшими, но внезапно твёрдыми глазами. – Будем думать. Искать выход. Считать каждое зерно. Сдаваться я еще не собираюсь.

Я сказала это больше для себя, чем для него. Вкладывая в каждое слово всю оставшуюся волю, весь страх, переплавляемый в хрупкую, но необходимую решимость. Ибо за моей спиной стояла не только старая усадьба с облупившимися стенами и воспоминаниями, но и жизни тех, кто называл меня госпожой. Их тихий шорох за стенами, их надежда, их отчаяние. И это бремя, этот долг чести и крови, было тяжелее любого «голодного» отчета и холоднее осеннего дождя.

Меня звали Виктория Андреевна Иртова. Сорокалетний менеджер среднего звена из города-миллионника, чья жизнь аккуратно, как в ежедневнике, умещалась между стеклянными стенами офиса, пахнущего кофе и пластиком, и стенами однокомнатной «хрущёвки» на окраине, доставшейся от родителей, с вечно скрипящим паркетом и видом на ржавые гаражи. Ни мужа, ни детей, ни карьеры – только вечная, прилипшая к позвоночнику усталость от давки в метро, от бесконечных совещаний-«планерок» и чувство, что жизнь, как песок, проходит сквозь пальцы, серая, мелкая и безостановочная.