Тот вечер ничем не отличался от других. Я шла по тёмной, плохо освещённой улице, засыпанной первым, уже почерневшим от грязи снежком, торопясь домой, в тишину. В голове, как заевшая пластинка, крутился цифры из квартального отчёта, который нужно было доделать к утру. Нелепость случившегося до сих пор не укладывалась в голове: я поскользнулась на обледенелой крышке люка, сделала неловкий, заплетающийся шаг назад и провалилась в зияющую, пахнущую сыростью и ржавчиной черноту незакрытого колодца. Помню короткий полёт в пустоту, оглушительный удар виском о холодную, покрытую наледью металлическую скобу внутри и резкую, белую боль, растворившую всё. А потом – тишину и ничего.

Я очнулась в другом мире в начале весны. Не в стерильной больничной палате, а в огромной, жёсткой, как топчан, кровати под потертым бархатным балдахином, в комнате с высокими, закопченными потолками и облупившимися фресками, где ангелы теряли лица. В моём же, сорокалетнем теле, но будто подновлённом, без привычной ломоты в пояснице и тяжести в ногах, без следов хронической бессонницы и компьютерной сутулости. Как я потом, с трудом, узнала, я была последней ветвью в роду обедневших дворян, и это полузаброшенное поместье с парком, запущенным до состояния леса, было моим. Никакой магии, способной объяснить произошедшее, во мне не нашли местные знахари – я была для этого мира «пустышкой», человеком без дара, без свечения в ауре. Просто женщина, упавшая в люк и приземлившаяся, по воле слепого случая, в другом, жестоком и неудобном измерении.

Первые недели были кошмаром абсолютной дезориентации. Я не понимала гортанного, певучего языка, пугалась странных обычаев вроде стука ложкой по столу перед едой или запрета свистеть в доме, не знала, как вести себя с немногочисленной прислугой, которая смотрела на моё неадекватное поведение со смесью подобострастия, жалости и скрытого страха. Я чувствовала себя грузной, неуклюжей, немой дикаркой в этом мире, где даже розжиг утреннего камина был обставлен вековыми ритуалами, а по ночам в старом лесу, как шептались служанки, видели странные блуждающие огни и слышали шёпот. Я была здесь чужой, случайной ошибкой, соринкой в глазу реальности.

Но я выжила. Потому что выживать – это то, что я умела лучше всего. Не в лесу с дикими зверями, а в каменных джунглях, в паутине офисных интриг и с грузом кредитов за плечами. Здесь был просто другой, более примитивный офис. Я заставила себя учить язык, сидя долгими вечерами над старыми, пахнущими мышами и плесенью фолиантами в заброшенной библиотеке, выписывая непонятные слова дрожащей рукой. Я смотрела, запоминала, задавала короткие, корявые вопросы, ловя на себе недоуменные взгляды. Мои менеджерские навыки – умение структурировать хаос – неожиданно пригодились: я не знала местных суеверий о посеве, но я могла составить чёткий график дежурств, реорганизовать работу на кухне, чтобы экономить дрова, или навести порядок в кладовых, где царила бессистемная разруха.

К середине осени я уже могла сносно изъясняться, путая падежи, но меня понимали. Я знала имена всех в усадьбе и в деревне – от стряпухи Мараны до пастуха Никона – и понемногу, как слепой щенок, начинала на ощупь вникать в запутанные дела управления. Старая усадьба с протекающей крышей, заколоченными флигелями и садом, поглощённым бурьяном, болезненно напоминала мою прошлую жизнь – такое же медленное, неостановимое разрушение. Но здесь, в этом упадке, была ключевая разница. Здесь я была не просто Викторией Иртовой, менеджером-невидимкой. Здесь я была госпожой Викторией. И на мне, внезапно и бесповоротно, лежала тяжелая, осязаемая ответственность за крыши над головами и желудки, наполненные хлебом.

И сейчас, находясь в громадной, промозглой гостиной с высокими потолками, по которым ползали тени от огня в камине, и потемневшими от сырости портретами незнакомых предков, чьи глаза, казалось, следили за мной с немым укором, я слушала скупой, чеканный доклад Джека. Каждое его слово отдавалось во мне эхом двух жизней: безликой городской и этой, новой, где цена слова измерялась мерами ржи.

Когда Джек ушел, отягощенный нашим разговором, его тяжелые шаги затихли в глубине коридора, я поднялась по скрипучей, неровной лестнице на второй этаж и заперлась на массивный железный ключ в книгохранилище. Воздух здесь был особенным – густой, спертый, пахнущий пылью веков, переплетной кожей, воском и едва уловимой, но неотвратимой ноткой сухой гнили, будто от листов, тронутых сыростью и временем. Высокие стены от пола до потолка были заставлены темными, почти черными дубовыми шкафами с книгами в потертых кожаных переплетах, корешки которых были украшены слепым тиснением, уже стершимся от бесчисленных прикосновений. В узкие, похожие на бойницы окна, почти скрытые стеллажами, едва проникал тусклый осенний свет, и в его косых лучах плавали миллионы медленных пылинок, словно золотая, застывшая взвесь. Я зажгла несколько толстых восковых свечей в тяжелом медном подсвечнике – электрического света, как и всего привычного, удобного и предсказуемого, здесь не существовало, и я до сих пор, внутри, вздрагивала от этой тишины и темноты, не могла к этому до конца привыкнуть.

Мои шаги глухо отдавались по потертому, местами проваливающемуся паркету, оставляя следы в тонком слое пыли. Я подошла к отделу, который за прошедшие месяцы изучила лучше всего – к полкам с трактатами по сельскому хозяйству и землепользованию, ставшим моими учебниками по выживанию. Здесь хранились не романы и не философские труды, а практические руководства, написанные моими предками или купленные ими за долгие годы, их переплеты были жирными от частого употребления. Я искала ответ. Любую зацепку, любой забытый, затерянный в столетиях совет, который мог бы нас спасти, хотя бы отсрочить катастрофу.

Я достала, сдувая облачко пыли, несколько самых объемных и потрепанных фолиантов, чьи углы были стерты, а застежки – сломаны, и разложила их с привычной офисной методичностью на большом дубовом столе, стоявшем посреди зала, на темной коже которого остались чернильные кляксы и следы от свечей.

Первой в моих руках оказалась «Хозяйственная книга Иртовых. 1712-1780 гг.». Это была не печатная книга, а толстая рукопись в дощатом переплете, испещренная выцветшими до бурого и рыжего цвета чернилами, где поколения моих предшественников скрупулезно, с педантичностью бухгалтеров, записывали урожаи, методы севооборота, наблюдения за погодой, цены на рынке и имена умерших от оспы. Я искала упоминания о неурожайных годах. И нашла, водя холодным пальцем по строчкам. «В лето 1748-е, холодное и мокрое, хлеб не родился… ели лебеду, кору и сосновую заболонь1… вымерло скота…» От этих простых, ужасающих своей будничностью строк стало муторно и холодно в животе. Это был не выход, это была лишь констатация отчаяния и тупого, пассивного вымирания.

Следующей была «Книга о земледелии и плодородии» некоего магистра Альбериха. В ней было много странных, витиеватых магических советов, которые были для меня, «пустышки», абсолютно бесполезны – заклинания для призыва дождя, ритуалы освящения семян лунным светом, заговоры от червей. Я пролистывала эти страницы, испещренные непонятными символами, с чувством глухой, бессильной досады, будто смотрела на инструкцию к прибору, у которого нет вилки. Моим единственным инструментом был сухой, голый рационализм, доставшийся мне с Земли, вера в причину и следствие, а не в заклинания.

Наконец, я взяла в руки самый старый и потрепанный том, переплет которого был стянут ремешком, – «Травник и злаковедение Приграничья». Это была энциклопедия местной флоры, и многие страницы в ней украшали неловкие, но узнаваемые рисунки пером. И вот здесь, в разделе о дикорастущих съедобных травах и кореньях, мое внимание привлекла глава под названием «Пища в лихолетье», заголовок которой был подчеркнут чьей-то давней, дрожащей рукой.

Я вчиталась, придвинув свечу ближе. Пожелтевшие, шершавые страницы описывали растения, которые в сытые годы считались сорняками и выпалывались, но в голод могли спасти жизнь. Лебеда, из которой можно печь хлеб, смешивая с мукой в пропорции один к трем. Корни рогоза, богатые крахмалом, которые можно вымачивать, сушить, молоть и варить нечто вроде клейкой, безвкусной кашицы. Кислица, способная отчасти заменить щавель и восполнить нехватку витаминов. Гриб-дождевик, растущий до глубокой осени даже после заморозков. Сныть, крапива, корни лопуха… Каждое растение было описано с сухой практичностью: где искать, как готовить, чем опасно.