Витта во сне шевельнулась, прижала котёнка к себе.

Я замерла.

Сердце трепалось внутри меня, как пойманная птица, понимая, что выбраться из клетки невозможно.

Душа напоминала разбитую вазу, из которой вытекает всё, что было ценным.

Я не вынесла этой ночной пытки.

Встала.

Босые ступни утонули в мягком ковре — тёплом и уютном, как весь этот дом.

Я, стараясь не шуметь, подошла к окну. Снег падал за стеклом, чистый, безгрешный.

А я… Я уже не чиста. Я — пепел на алтаре чужого счастья.

Пепел, который жаждет огня. Который зовёт огонь по имени.

Я выдохнула и закрыла глаза: «Гессен…»

Имя ударило в грудь, как удар кинжала.

Тело вспомнило всё.

Жар. Дрожь. Ту мучительную пустоту между бёдер, которую он один может заполнить.

Не просто касанием.

Своей страстью, желанием, безумием.

Я простонала и спрятала лицо в руках, пытаясь привести себя в чувство. Но я не могла. Это было так невыносимо, так больно осознавать, что только я могу разорвать этот порочный круг. Только я могу сказать твёрдое и решительное: «Нет!» лжи и обману.

Истерзанная душа плакала, стонала и просилась к нему.

Я подошла к двери, за которой притаился тихий коридор. Где-то там его комната. Его тень. Его крылья, расправленные в темноте.

Он ждёт. Я чувствовала это. Быть может, он в моей комнате? И мне стоит просто повернуть ручку и тихонько выйти. А потом вернуться, как ни в чём не бывало. Никто не заметит моего отсутствия.

«Может, просто поговорить? Не целоваться, не обниматься… Просто увидеть его и поговорить?» — нашептывал мне сам дьявол. Но я понимала, что «просто разговора» не будет. Будет страсть, преступление, наслаждение.

Моя рука потянулась к дверной ручке, словно тёмные силы подталкивали меня к преступлению.

Холодная бронза коснулась моих пальцев, а душа словно воскресла при мысли о том, что скоро я увижу его, почувствую его, прикоснусь к нему.

Пальцы сжали металл. Но я не решалась её повернуть.

Сердце замерло. Я боролась. Боролась сама с собой. Боролась так, что тело трясло от беззвучных рыданий, а по щекам катились слёзы.

Где-то вдалеке скрипнула доска — и я задохнулась, будто это был его шаг.

Если я открою дверь… Я не вернусь.

Не к себе. Не к чести. Не к сестре.

Я представила, как он возьмёт меня в темноте — без слов, без лжи, только руки, губы, боль и наслаждение. А что будет утром?

Представила, как завтра Витта проснётся одна. Или я уже вернусь и лягу рядом с ней, как ни в чём не бывало. Укрою её одеялом тело, которое будет хранить его поцелуи и прикосновения. Зароюсь в её подушку, чувствуя, как у меня до сих пор горят щёки от мысли, как же это было прекрасно.

И это… Это почти казалось справедливым.

Потому что я не могу больше так жить. Я не могу стоять рядом и не прикасаться.

Я не могу видеть его взгляд и не целовать. Я не могу быть рядом — и не принадлежать ему.

Слёзы упали на руку — горячие, предательские.

Я сжала зубы так, что в ушах зазвенело.

И…

«Нет!» — шептал я дракону, но тот был неумолим. Он хотел ее. И сегодня я чувствовал, что не удержу его.

Дверь на балкон была не заперта — будто она оставила мне шанс. Или предупреждение.

Но мне было всё равно.

Я переступил порог, и воздух в комнате сжался — не от моего присутствия, а от её отсутствия.

Ее не было в комнате. Она сюда даже не заходила.

— Вилена… — выдохнул я, имя обжигало язык, как проклятие и молитва сразу.

Комнату освещало лишь бледное сияние луны, проникающее сквозь замерзшее стекло. Я подошёл к кровати.

Она не спала здесь. Одеяло — ровное, не смятое.

Подушка — холодная.

Но я всё равно опустился на край постели, взял подушку и прижал её к лицу. Мне было дорого всё, что с ней связано. И сейчас я вдыхал ее запах, пытаясь успокоиться. Лаванда, бергамот… и что-то большее.

Тёплое, живое, женское.

Её.

Я упивался этим запахом, представляя, как вдыхаю запах ее волос.

Дракон внутри взревел — тихо, глубоко, в самой грудной клетке.

«Найди её. Принеси обратно. Она твоя. Только твоя».

Я впился пальцами в подушку — так, будто мог выдавить из неё её тело, её стон, её душу. Потом прижался губами к ткани.

Я представил, что это — её шея, её губы, её кожа, дрожащая под моим дыханием.

И тогда я обнял подушку не как трофей или напоминание, а как последнюю надежду.

Прижал к себе так, что мышцы на руках натянулись до боли.

Так, будто мог впитать её в себя — через кожу, через кости, через кровь.

Так, будто если сожму достаточно сильно, она появится в моих руках: хрупкая, дрожащая, с глазами, полными слёз и желания.

Я не плакал, не стонал. Но внутри всё рвалось. Это было ее «нет». «Нет» поцелуям, «нет» встречам, «нет» запретной тайне.

И я понимал, что она сделала правильно, но чудовищу это не объяснишь. Честь. Долг. Клятва. Всё это — прах под её именем.

Я лёг на её кровать. Не раздеваясь. Не снимая мундира, который душил меня сильнее, чем цепи.

И лёг, прижавшись губами к её подушке — так, будто это был последний поцелуй перед казнью.

Так, будто в этой тишине я мог позволить себе быть не генералом… А чудовищем, которое желает ее больше всего на свете.

Придет ли она?

Я отпустила ручку.

Тихо. Бесшумно.

Как будто отпускала не дверь — а последнюю нить, связывающую меня с собой, с моими желаниями, с моим искушением.

Променять сестру на несколько часов страсти? Нет! Разрушить доверие ради нескольких секунд сладкого экстаза? Нет!

Я вернулась к кровати, чувствуя, как душа разрывается от боли.

Легла.

Притянула к себе край одеяла, будто он мог укрыть не тело, а стыд, желание, грязную, алчную тоску, что рвёт меня изнутри и требует, чтобы я немедленно бежала к нему.

Витта во сне протянула руку и положила её мне на плечо.

Тёплая. Доверчивая. Спящая. Как будто говорила: «Я здесь. Я с тобой. Ты не одна».

Но я была одна. Потому что моя душа уже ушла.

Она стояла у его двери и ждала.

Тьма накрыла меня мягко — не как забвение, а как пелена, сотканная из усталости и боли.

Я наконец-то засыпала.

Не умирая, не сражаясь, не думая о его губах на моей шее… А просто — засыпала, как будто ещё оставалась человеком. Я чувствовала боль и гордость за себя и за свое решение. За свое мужество. За то, что сумела побороть соблазн.

И в этой тишине — словно сквозь сонную пелену — я услышала:

— Хорас…

Тихо. Так тихо, что, будь это не ночь, я бы подумала — мне показалось.

Но в темноте, где сердце бьётся громче слов, я отчётливо услышала голос сестры.

Я открыла глаза.

Комната спала, погруженная в синеву лунного света. Огонь в камине почти угас, оставив лишь тлеющие угли. Сестра лежала рядом, свернувшись клубком, как ребёнок. Её дыхание — ровное, почти безмятежное.

Но по щеке — медленно, беззвучно — скатилась слеза и упала прямо в подушку, оставив мокрую точку, которая просохнет к утру.

Я не двинулась. Не спросила. Просто… прижала её к себе. Осторожно. Как хрупкую птичку, уставшую от полёта.

Она выдохнула — глубоко, с облегчением, как будто мои руки были тем пристанищем, которое она так долго искала во сне.

Витта прижалась крепче, уткнувшись лбом мне в грудь.

— Хорас… — прошептала она снова — уже не как зов, а как мольба. Как прощание.

Моё сердце сжалось.

Котёнок, свернувшись у изголовья кровати, тихо мурлыкал, не понимая, что его имя — не просто шутка. Что за этим словом — разбитое сердце. Что имя дворецкого — последнее, что она может себе позволить.

Я гладила её волосы, не зная, кого она потеряла. Лучшего друга или любимого.

И в голове — вспыхнула чудовищная, предательская мысль:

А я так же шепчу во сне?

А если так же зову по имени — Гессен — с тем же отчаянием, с той же болью?