— Вы! — заметил генерал, обольстительно улыбаясь. — Несмотря на возраст, вы еще очень даже интересная женщина. Глупая, но интересная.

И он рассмеялся. Я никогда в жизни не видела, чтобы у бабушки был румянец. Мне казалось, она вообще не способна краснеть. Но сейчас она покраснела так, что это было видно даже сквозь слой пудры.

— Глупости все это! — резко произнесла она, а я увидела, что румянец все еще крепко держался на ее впалых щеках.

— Твоя подруга Флинниган уже присмотрела себе молодого дворецкого, — мягко сказал он. — А ты? Ты не хочешь быть чьей-то королевой хотя бы на ночь?

Она вылетела из комнаты, как будто за ней гнался сам ад.

Я не выдержала — рассмеялась, прикрыв рот ладонью. Впервые за долгое время — искренне.

Но смех оборвался, когда Гессен повернулся ко мне.

Крылья исчезли. Чешуя — тоже. Но глаза остались.

Те самые. Животные. Порабощающие.

— Она правда просила? — прошептала я, чувствуя, как сердце бьётся не в груди, а прямо в том месте, где на мгновенье задерживался его взгляд.

— А тебе бы хотелось, чтобы это была моя инициатива? — спросил генерал, и его голос опустился до шёпота, от которого по коже побежали мурашки, а внизу живота вспыхнул жар.

Я не ответила. Но моё тело ответило за меня — дрожью, жаждой и тихим, беззвучным «да», которое я никогда не произнесу вслух. Оно предало меня раньше, чем разум успел соврать. Пальцы сжались в кулаки — не от страха, а чтобы не протянуть руки и не впиться ногтями в его грудь, требуя: «Признай меня. Забери. Сожги этот мир ради меня».

Сейчас я должна ответить, как приличная женщина. Я встала, потому что разговаривать с мужчиной в постели может позволить себе только роженица или умирающая.

Я не знаю откуда, но во мне вдруг взыграли правила приличия, словно ими я пыталась защититься от собственных мыслей.

— Мне было бы приятней думать, — прошептала я, понимая, что такие слова не шепчут, а говорят вслух. — Что это была ее просьба… Я имею в виду… просьбу Витты…

— Тогда вам будет неприятно знать, что она меня об этом не просила, — послышался голос.

И тут я вспомнила, что Витта ушла спать раньше. И никак не могла попросить генерала.

— Я помню, сегодня в карете вы готовы на все, лишь бы я вмешался…

Я отступила. Ноги дрожали. Сердце — нет. Оно больше не билось. Оно горело.

— Это было… в панике, — выдавила я, чувствуя, что правильнее бы выбежать из комнаты, но я не могла… — Вы же понимаете! Мой муж…

Я прижалась спиной к двери. Холод дерева впивался в лопатки — напоминание: за этой дверью — мир, который я должна защищать. А передо мной — тот, кто его сожжёт ради меня. И в этом была вся моя беда: нет пути назад. Только вперёд — в его огонь.

— Не лги, — прошептал он, и в этом слове не было гнева — только боль. — Ты сказала это мне. Не сестре. Не богам. Мне.

Он наклонился. Его губы почти коснулись моего виска.

От одного дыхания колени ослабли.

— Ты звала не защиту. Ты звала меня.

Шёпот разлился по коже, как яд — сладкий, липкий, неизлечимый.

Я закрыла глаза.

Пыталась вспомнить лицо Витты. Её улыбку. Её доверие.

Его палец медленно провёл по линии моей нижней губы.

Я задрожала.

— Я… — голос предал меня. Ломкий. Слабый. — Я не имела права…

— Нет, — согласился он. — Не имела.

Его рука скользнула по моей щеке, потом — ниже, к завязке ночной сорочки.

Пальцы замерли. Не тянули. Не развязал.

Просто напомнил, что может.

Его пальцы касались завязки, будто спрашивали разрешения, которое он знал — я не дам.

Его шёпот мурашками разлился по моей коже. Я прикрыла глаза, пытаясь справиться со своим желанием.

Он выразительно посмотрел мне в глаза, а я увидела опьянённые страстью глаза чудовища.

Я глотала воздух, мои губы беззвучно шевелились, а Гессен склонил голову набок, а потом плавно склонился ближе к моему лицу.

Достаточно, чтобы я почувствовала его дыхание на губах.

Его дыхание — горячее, чем поцелуй.

Оно обжигало не кожу, а совесть.

Его палец медленно провёл по линии моей нижней губы. Я резко выдохнула, а его палец чуть приоткрыл мои губы, проникая между ними и касаясь моих разомкнутых зубов и кончика языка. Я почувствовала, как колени подкашиваются, как внизу живота вспыхивает жар, как тело готово сдаться — даже если душа кричит: «Нет! Это предательство».

— Я тоже не имею права, — задыхаясь прошептал Гессен. Его руки скользнули по моей тонкой ночной рубашке, натягивая ткань так, чтобы она обрисовывала мой силуэт.

Его рука скользила по моей груди, а тело откликалось на его прикосновения.

— Бросить тебя сейчас на кровать, — прошептал он, а я едва не простонала от этих слов. — Зажать тебе рот, чтобы ни единая душа в этом доме не услышала твои стоны… Подо мной…

Он провёл пальцем вдоль линии моей шеи — от ключицы до уха. Он касался меня с нежностью — но его пальцы дрожали от сдерживаемого зверя. Каждое его движение было борьбой между «хочу» и «нельзя».

Медленно. Обжигающе.

В тот миг я перестала дышать.

— Это неправильно, — прошептала я, и в голосе дрожала не вина, а предательство — по отношению к себе, к сестре, ко всему миру. Грех, уже совершённый в мыслях.

— Да, — кивнул он. — Неправильно. Как неправильно то, что мы встретились. Как неправильно то, что я мечтаю увидеть тебя обнажённой, с разведёнными коленями, с пальцами, впившимися в простыни, пока я заставляю тебя забыть, кто ты.

Я задохнулась от его слов.

Потому что это — именно то, чего я хочу.

Даже если это убьёт меня.

Он приблизился ещё. Так близко, что его грудь почти касалась моей.

— Я не должна… — вырвалось у меня.

— Нет. Вы не должны.

Он отпустил мой подбородок.

Но тут же его рука скользнула к моей талии — не грубо, но без спроса.

— Но вы хотите. Так же, как хочу и я… Так же сильно… Так же страстно…

Его зрачки — вертикальные, как у зверя — смотрели на меня с такой жаждой обладания, что я пошатнулась.

И тогда он притянул меня к себе — резко, без предупреждения, будто больше не мог сдерживать то, что рвалось наружу с первого взгляда. Его рука скользнула к моей спине — не касаясь синяков, обходя их с такой нежностью, что боль превратилась в сладость.

— Я искал тебя, — слышался голос, а я закрыла глаза, чувствуя, как по щекам потекли слезы. — Искал… женщину, которую буду желать больше всего на свете. Ту, которую выберет зверь внутри… И когда не нашел, решил жениться на твоей сестре, чтобы однажды увидеть тебя в коридоре…

— Я не могу, — прошептала я, и в этом «не могу» было всё: и страх, и отчаяние, и молчаливое «возьми, даже если это убьет нас обоих». — Это было бы ужасным преступлением… Прости всего… Против моей сестры… Я люблю ее, понимаете? Люблю... Она для меня — самый дорогой и близкий человек… Вы не понимаете, о чем просите…

Я была в таком отчаянии, что мне хотелось умереть. Упираясь лбом в его грудь, я вдыхала его запах, беззвучно плача над несправедливостью судьбы.

— Я никогда не нарушал свое слово, — слышала я страстный шепот. И только сейчас понимала, что в этом аду нас двое. — Мое слово всегда было законом. Я никогда не посмел бы опорочить честь мундира…

Его пальцы впились в мои волосы с жадностью. Хриплое дыхание, глухой стон, вырвавшийся из его груди, — все тут же отозвалось внутри меня желанием.

— Если бы не ты… — прошептал он, скользнув дыханием по моим губам.

Его губы впились в мои — не нежно, не осторожно, а с жадностью, с яростью, с отчаянием, будто это был последний поцелуй перед казнью.

И он вошёл глубже, завладев моим дыханием, моим вкусом, моей болью. Он не целовал меня — он врывался. Его язык в моём рту — не ласка, а приказ: забудь, кто ты. Забудь, чья ты. И я забуду на мгновенье о чести мундира, о своем слове, которое я дал другой.