Он упал на колени перед леди Хейверинг.

— Это правда? — спросила старуха, глядя на Вилену.

— Да! — произнесла Вилена с вызовом в голосе. — Я не хочу потом лечить срамную болезнь, которую он неизвестно где подцепил. Я брезгую!

— Леди Хейверинг, — прошептал барон, стоя перед старухой на коленях. — Я всегда мечтал о счастливой семье… О том, как по дому бегают маленькие детки… О том, как я с утра целую любимую жену… Да, я совершил много ошибок. Иногда даже непростительных… Каюсь! Но… Я люблю вашу внучку. И в моей груди все еще тлеет надежда, что однажды мы станем с ней счастливой семьей… По-настоящему… И тогда ноги игроков и танцовщиц в доме не будет… Прошу вас… Помогите мне…

И тогда он поцеловал ее сухую руку, словно она была королевой. Ну да, если старой тряпке уделять столько внимания, она начнет думать, что она — золотая парча.

— Только вы в силах помочь мне… — прошептал барон. — Одно ваше слово…

Леди Хейверинг молчала. Она смотрела то на Вилену, то на меня, то на барона.

— Да, конечно. Всё как в докладе: «Враг атаковал нашу позицию… потому что наша позиция была слишком привлекательной и неприступной! Манила, зараза!». Браво, барон! — заметил я, похлопав в ладоши. — Хорошим актрисам принято хлопать и бросать к ногам цветы. Простите, мадам барон, у меня с собой нет букета! Но я могу подождать вас в гримерке. И высказать все почтение к вашему таланту!

Сердце стучало так, будто пыталось вырваться из груди — не от страха, не от боли… От чего-то большего. От надежды. От того, что впервые за долгие месяцы я была не одна.

Меня защищали. И это было… бесценно! До слёз!

Служанки раздевали меня медленно, будто снимали не платье, а кожу — ту самую, под которой я прятала ужас, стыд и бессилие.

Ткань сползала, и каждая складка, каждый шов словно оставляли на теле новый шрам.

Я прижимала к груди тонкую рубашку, будто это могло что-то скрыть… Хотя уже всё было на виду. Не лицо, не плечи, не руки — нет. Спина. Моя спина, покрытая синяками, царапинами, отпечатками чужих пальцев. Отпечатками насилия.

И в этот миг, когда мир вокруг стал тише, чем могила, я почувствовала взгляд генерала.

Он не смотрел на меня как на жертву. Не с жалостью, не с презрением. Он смотрел… Как животное, готовое растерзать всех вокруг. Его глаза изменились. Я увидела, как его зрачки вытянулись и превратились в тонкие полосы. Эти холодные змеиные глаза смотрели на меня так, что внутри всё перевернулось. В этом взгляде не было снисхождения — были ярость и желание. Глубокая, первобытная, неукротимая ярость плескалась в его глазах. Я почувствовала, как по спине пробежал жар, а внизу живота вспыхнуло то, чего не должно было быть.

Желание.

Да, даже сейчас. Даже здесь, обнажённая перед всеми, я ощутила его — этот магнетизм, эту химию, эту тьму, которая звала меня к нему.

Я отвела взгляд, чтобы не видеть, как его глаза прожигали меня насквозь. Как будто он не просто видел мои синяки — он чувствовал их, как будто каждый ушиб отдавался в его собственном теле.

Но потом реальность ударила, как ледяной душ.

Муж встал и бросился к бабушке.

Говорил громко, напористо, уверенно — как будто он не палач, а благородный супруг, терпеливо терпящий мои «приступы безумия».

Я скривилась и сжала кулаки от возмущения. «Хитрая жадная тварь!» — про себя прошипела я.

Но, похоже, в этом мире «тварь» — это тот, кто умеет выигрывать. А мой муж, судя по всему, был мастером этого искусства. Он даже не пытался скрывать свои намерения. Он просто... Играл. Как будто жизнь — это одна большая карточная партия, где ставкой является моя свобода и жизнь. И, кажется, я проиграла. Опять. Зная любовь бабушки к почитанию, шансов остаться в доме у меня немного.

Он лебезил, потом угрожал. Угрожал скандалом. И я знала — он способен на это. Он устроит цирк. Заявит, что его жена сбежала, что она бросила мужа, что она не хочет детей, что она сумасшедшая и непредсказуемая. И все поверят. Потому что это пикантно, интересно, а мой муж умеет лгать так же ловко, как и делать довольное лицо, когда ему за игральным столом выпадают плохие карты.

Теперь всё зависело от бабушки. От ее решения.

А бабушка… Бабушка молчала. Смотрела в чай, будто гадала на чаинках, как правильно поступить. И я дрожала. Уже не от холода. А от ужаса, что тщеславная бабуля поверит в этот спектакль с коленями и поцелуем руки, словно она — королева, раздающая милости.

«Она отдаст меня ему. Она выберет репутацию. Она выберет тишину перед помолвкой и свадьбой!» — пронеслось у меня в мыслях.

Но вдруг послышался голос генерала.

Глубокий, бархатный, как тьма перед рассветом. Он прозвучал, и всё в комнате замерло.

— Леди Хейверинг, — произнёс Гессен, — Скажите, вы из принципа игнорируете здравый смысл? Или у вас с ним личная неприязнь?

— Господин генерал! — воскликнул муж. — Мне кажется, вы перегибаете палку!

— Вашу палку я бы сломал! — усмехнулся генерал. — Учтите, леди Хейверинг, если вы поставите репутацию превыше жизни внучки и поведетесь на этот дешевый театр, я сделаю свои выводы. И вам они, увы, не понравятся. Что вам важнее? Скандал перед свадьбой с каким-то родственником? Или с женихом?

Тишина.

Не просто тишина — гробовая.

Я замерла, не дыша.

— Леди Хейверинг, я готов любить свою жену до гроба! — прошептал барон, пытаясь склонить чашу весов на свою сторону.

— О, это я могу организовать, господин барон. Господин барон, вы не умеете играть ни в карты, ни в хорошего мужа! — Усмехнулся Гессен, и в его улыбке не было ни капли тепла. — С удовольствием помогу вам устроить похороны. Леди Хейверинг, прекратите инсценировать раздумья. Иначе вы сильно упадете в моих глазах.

Бабушка медленно подняла глаза. Её лицо напоминало невозмутимую маску, но за ней я видела борьбу. Она не хотела терять генерала. Не ради меня. Ради Витты. Ради помолвки. Ради того, чтобы все высшее общество не судачило о том, что семья Хейверинг поссорилась с герцогом Моравиа на пороге свадьбы.

Но и скандал от барона — тоже был как нож у горла. Оттого ее сухая рука маниакально крутила позолоченную ложку в кружке, хотя сахар в ней давным-давно растворился.

— До свадьбы моей младшей внучки… Вилена исполняет обязанности подружки невесты. Это уже решено. И я не могу… не должна… отвлекать её от этой обязанности. Так что… — она замолчала, будто давая себе время подумать, — вопрос о её возвращении… откладывается. До окончания церемонии.

Слово «откладывается» ударило в сердце, как лезвие. Не «никогда». Не «никогда больше». Только… откладывается. Но в этом была победа. Маленькая, хрупкая, но настоящая.

Меня не втолкнули в карету барона. Меня не отдали тому, кто считает меня своей собственностью. Я осталась в безопасности.

Барон побледнел. Потом вспыхнул. Он скрипнул зубами, но не стал спорить. Только кивнул, сжал кулаки.

Он вышел. Шаги его эхом отдавались в коридоре — как шаги палача, который ушёл… но ненадолго.

А я? Я стояла. Дрожащая, обнажённая под тонкой рубашкой, с пальцами, впившимися в ткань. И с душой, разорванной на две половины.

С одной стороны — благодарность. Такая глубокая, что хотелось упасть на колени и прижаться лбом к его сапогам. Он встал на мою защиту. Встал открыто. Не из жалости — из чести. И это значило больше, чем все слова утешения на свете.

С другой — виноватое, грязное, живое желание. Я поймала себя на том, что мечтаю. Что его руки не только защищают, но и обнимают. Что его голос не только гремит, как гром, но и шепчет мне в темноте: «Ты моя».

И от этого мне стало стыдно. Глубоко, по-настоящему. Потому что рядом была Витта. Потому что он — её. Потому что я не имею права.

Но… я жива. И впервые за долгое время не просто дышу, а чувствую.

Бабушка нервно пила чай маленькими глотками, думая о чем-то своем. Служанка принесла еще чайник, бережно поставив на столик и опасливо отходя от госпожи, которая пребывала явно не в духе.