Он ставил мне за "рассказы" пятерки с тремя иногда крестами,-- такие
жирные! -- и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги,
торжественно изрек:
– - Вот что, муж-чи-на…-- а некоторые судари пишут "муш-чи-на", как,
например, зрелый му-жи-чи-на Шкробов! -- у тебя есть что-то… некая, как
говорится, "шишка". Притчу о талантах… пом-ни!"
Видимо, под благотворным влиянием Цветаева резко расшился умственный
кругозор Шмелева-гимназиста, обогатился его духовный мир, в который вошли
новые книги, новые авторы. В автобиографии сам он отмечал:
"Короленко и Успенский закрепили то, что было затронуто во мне Пушкиным
и Крыловым, что я видел из жизни на пашей дворе. Некоторые рассказы из
"Записок охотника" соответствовали тому настроению, которое во мне крепло.
Это настроение я назову -- чувством народности, русскости, родного.
Окончательно это чувство во мне закрепил Толстой. Его "Казаки" и "Война и
мир" меня закрутили и потрясли. И помню, закончив "Войну и мир",-- это было
в шестом классе,-- я впервые почувствовал величие, могучесть и какое-то
божественное, что заключено в творениях писателей. Писатель -- это
величайшее, что есть на земле и в людях. Перед словом "писатель" я
благоговел. И тогда, не навеянное уроками русского языка, а добытое
внутренним опытом, встали передо мной как две великие грани -- Пушкин и
Толстой" [Русская литература, 1973, №4, с. 144.].
Однако собственные его литературные опыты удачи пока не приносили. Он
плакал, когда писал ночами сентиментальный рассказ "Городовой Семен"
(подражание "Будке" Г. Успенского), но рукопись вернули. Другой,
юмористический, рассказ набрали в журнале "Будильник" -- его зарезали в
цензуре. И все же пережитый восторг творчества не давал покоя. Гимназист
сочинял роман из сибирской жизни, стихи на тридцатилетие освобождения
крестьян, драму, в которой "он" и "она" умирали от чахотки. И все же первый
успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут,
очевидно, сыграли свою роль "цветаевские" сочинения на поэтические темы,
"про природу".
Лето перед выпускным классом Шмелев провел на глухой речушке, у старой
мельницы. И вдруг, посреди упражнений с Гомером, Софоклом, Вергилием, он
почувствовал, по собственным словам, "что-то", необыкновенный прилив
творческого возбуждения, и написал большой рассказ с маху, за один вечер. А
в июле 1895 года, уже студентом, получил по почте толстую книгу журнала
"Русское обозрение" со своим рассказом "У мельницы". Руки тряслись, прыгали
мысли: "Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно
я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться
и думать… готовиться. Я -- другой, другой".
Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.
С исключительной страстностью шмелевской натуры мы сталкиваемся не раз,
когда знакомимся с его биографией. В молодости его круто шатало: от истовой
религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от
рационализма -- к учению Л. Н. Толстого, к идеям опрощения и нравственного
самоусовершенствования. Учась на юридическом факультете Московского
университета (1894-1898), Шмелев неожиданно для себя серьезно увлекается
ботаническими открытиями К. А. Тимирязева. И вдруг новый прилив
религиозности. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года
он избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на
северо-западе Ладоги.
Впечатления оказались неожиданными, противоречивыми, пестрыми. "Светлый
Валаам" явил студенту и некоторые подробности суровой и безрадостной жизни
рядовых монахов, тунеядство пастырей, вызвал ироническую улыбку в
рассуждениях об "аскетизме плоти" и вовсе неприязненное изображение
"любопытствующих", праздных посетителей, пьяноватых купчиков и девок. Тем
сильнее была потребность поделиться увиденным. Так родились очерки "На
скалах Валаама". "Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще
переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!" -- вспоминал Шмелев позднее в
автобиографическом рассказе "Первая книга" (1934).
Изданная за счет автора (1897), она была остановлена в цензуре. "Сам"
всесильный обер-прокурор святейшего синода Победоносцев дал лаконичное
распоряжение: "задержать". Обезображенная цензурой, "израненная, в
пластырях", книга раскупалась плохо, и большая часть тиража была продана
молодым автором букинисту за гроши. Первый выход в литературу получился
неудачным. Перерыв затянулся на целое десятилетие.
После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет
тянет лямку унылого чиновничества в глухих углах Московской и Владимирской
губерний. Субъективно очень мучительные, годы эти обогатили его знанием того
огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. "Служба
моя,-- отмечал писатель,-- явилась огромным дополнением к тому, что я знал
из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного
материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни.
Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы,
мелкопоместное дворянство" [Русская литература, 1973, No 4, с. 145.
Львов-Рогачевский В.]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах,
деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и
рассказов 900-х годов. Отсюда вышли "По спешному делу" (1907), "Гражданин
Уклейкин", "В норе" (1909), "Под небом" (1910), "Патока" (1911).
До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной
грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной
атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие
Шмелева снова взяться за перо. "Я был мертв для службы,-- рассказывал он
критику В. Львову-Рогачевскому.-- Движение девятисотых годов как бы
приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало
выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить" [Новейшая русская
литература. М., 1927, с. 276.]. И основные произведения Шмелева, написанные
до "Человека из ресторана",-- "Вахмистр" (1906), "Распад" (1906), "Иван
Кузьмич" (1907), "Гражданин Уклейкин",-- все прошли под знаком первой
русской революции.
В провинциальной "норе" Шмелев жадно следил за общественным подъемом в
стране, видя в нем единственный выход для облегчения участи миллионов. И
такой же очистительной силой становится революционный подъем для его героев.
Он поднимает забитых и униженных, будит человечность в тупых и
самодовольных, он предвещает гибель старому укладу. Но рабочих -- борцов с
самодержавием, солдат революции -- Шмелев знал плохо. Он увидел их и показал
в отрыве от среды, вне "дела", запечатлев тип революционера без "типических
обстоятельств". Это рабочий Сережка, сын жандармского унтер-офицера
("Вахмистр"); "нигилист" Леня, сын "железного" дяди Захара ("Распад");
Николай, сын официанта Скороходова, и его друзья ("Человек из ресторана").
Сама же революция передана глазами других, пассивных и малосознательных
людей. Из своего лабаза наблюдает за уличными "беспорядками" старый купец
Громов (рассказ "Иван Кузьмич"). К "смутьянам" он относится с глубоким
недоверием и враждебностью. Лишь случайно попав на демонстрацию, он
неожиданно для себя ощутил душевный перелом: "Его захватило всего, захватила
блеснувшая перед ним правда". Этот мотив -- осознание героем новой,
незнакомой ему ранее правды -- настойчиво повторяется и в других
произведениях. В рассказе "Вахмистр" жандармский служака отказывается рубить
