– Иванкин, – просипел он, опираясь на костыль, – спишь? Иванкин вздрогнул.

– Степан… Что случилось?

– Случилось, Николашка, что наши там кровь проливают, а ты тут дрыхнешь.

Степан ушёл, оставив Иванкина в полумраке. Конюх долго думал. Гонор его, казалось, совсем испарился. Он сжал кулаки. На следующее утро Иванкин исчез. Его нашли за посёлком, в старом овраге. Он рыл землю голыми руками.

– Куда ты? – спросил проходящий мужик.

Иванкин поднял голову. В глазах его не было ни страха, ни гонора. Только усталость и какая-то странная решимость.

– Яму копаю.

Мужик посмотрел на него долгим, нечитаемым взглядом и молча ушёл. Иванкин продолжил копать. И никто не знал, что он копает: могилу для себя или фундамент для новой жизни. Может быть, трусость была страшна, но страх перед ней мог оказаться сильнее её самой. Может быть. Никто не знал.

Подходя к жилищу конюха, Отбойников обратил внимание, что все оконные проёмы плотно закрыты фанерными листами. Необычная безмолвность окутывала дом, лишь далёкий собачий лай нарушал её. Оглядываясь, Отбойников крикнул:

– Николашка… Николашка… Да где же ты запропастился?

Николай притаился в сарае возле дома, и, услышав голос Отбойникова, насторожился. Он сидел, сжавшись в комок, почти не дыша, стремясь не произвести ни малейшего шума. С улицы доносился равномерный лай собак и низкий, громоподобный голос, похожий на отзвук камня, упавшего с большой высоты:

– Николай! Выходи, чего скрываешься! Поговорить надо!

Этот голос. Отбойников. Даже через крепкие доски сарая он проникал. Николай с трудом сглотнул слюну. Что ему нужно? Зачем он здесь?

Тишина вновь воцарилась. Собаки умолкли. Казалось, Отбойников ушёл. Николай застыл, надеясь на невероятное, надеясь, что это всего лишь обман слуха, вызванный страхом. Но вот снова, ближе, явственнее.

– Николай? Мне известно, что ты тут. Выходи.

Конюх опять напрягся. Он хорошо знал эту интонацию. И лучше не испытывать его терпение. Тяжело вздохнув, Николай поднялся на ноги. Онемевшие колени, ноющее тело, уставшее от долгого сидения в скрюченном положении. Медленно, как старый матёрый зверь, выбирающийся из берлоги, он поплёлся к выходу из сарая. Сердце бешено колотилось в груди. Он дёрнул за проржавевший засов. Тот с трудом, с неприятным скрежетом, сдвинулся. Николай выбрался наружу.

Отбойников стоял прямо перед постройкой, расставив ноги, словно хозяин территории. Выражение его лица было нечитаемым. Николай распрямился, пытаясь сохранить достоинство.

– Здравствуй, Николай, – неспешно произнёс Отбойников, сверля его взглядом.

– Вы, Андрей Петрович, я так понимаю, главный здесь? Воевать не пойду, – забормотал Иванкин, нервно оглядываясь по сторонам.

– Да не дрейфь ты, бестолочь. Где твой кураж, а, Николаша? Разговор у меня к тебе серьёзный. Давай выпьем, поговорим. Как тебя по отчеству?

– Николай Фёдорович, – уже увереннее ответил Иванкин.

– Ну что стоим, Николай Фёдорович, не здесь же нам беседу начинать, – произнёс Отбойников и двинулся к дому.

Дом Иванкина напоминал заброшенный притон. Пыль покрывала всё, словно погребальный покров. Николай жил в одиночестве, и это одиночество пропитало каждый уголок жилища, словно ядовитый туман. Вещи разбросаны по всему дому.

В воздухе витал запах гнили и какой-то неуловимой горечи. Этот запах не выветрить, он въелся в стены, в доски пола, в ткань обивки. Запах безысходности, вероятно. Или ужаса. Кухня немногим лучше. Посуда в раковине покрыта плесенью, мусорное ведро переполнено и распространяет отвратительную вонь. Единственное, что осталось нетронутым – графин с водой на столе. Но даже он казался подозрительным, словно в нём что-то растворили. Отбойников, хоть и не жил в роскоши, почувствовал себя некомфортно от увиденного.

– Николай Фёдорович, а давай-ка мы с тобой лучше на улице посидим, так сказать, на природе, а то боюсь, разговора у нас тут не получится. Пару рюмок, да нож у тебя найдётся, надеюсь, – довольно ровным тоном произнёс Отбойников и направился во двор.

Позднее лето клонилось к закату, ночи уже дышали прохладой, и первые робкие листья, тронутые сентябрьской грустью, срывались с ветвей, кружась в воздухе, словно потерянные мысли. Пыль, прибитая вчерашним дождём, пахла землёй и чем-то ушедшим, несбывшимся. На улице Отбойников с Иванкиным уселись на пенёк. Иванкин, с мозолистыми руками протянул кусок сала, нанизанный на нож. Он хмурился, глядя вдаль, на покосившиеся заборы. Они молча выпили по стакану самогона, и Иванкин прервал молчание:

– Андрей Петрович, так зачем пожаловал? Да ещё и с гостинцами. Неужто теперь преподаватели к конюхам стали ходить?

Отбойников посмотрел на Иванкина пронзительным, но интеллигентским взглядом, немного прищурившись, сказал:

– А вот ты мне скажи, Николай, ты так и собираешься прятаться от всех? Немцы рядом. Говорят, до самого Брянска Красную Армию в кольцо взяли. А это значит, – Отбойников опять прервался, как будто ожидая продолжения от своего собеседника.

– Значит, хана! – вскрикнул Иванкин, на которого стал действовать самогон.

– Дурак ты, Николай… Мы с тобой тоже в этом кольце. Или ты думаешь, мы где-то там? Ты видал, сколько красноармейцев в посёлок приходят? Кто гражданскую одежду выпрашивает, кому пожрать надо. А что взамен? Правильно, оружие оставляют. А сколько по окрестностям этого оружия брошенного. Чуешь. О чём я?

– Ничего не понимаю, Андрей Петрович, ты к чему этот разговор ведёшь? – спросил Иванкин, наливая по второй.

– Веду я всё это к тому, что пока немца нет, надобно нам с тобой оружие это всё изъять да установить здесь свою власть. А ты как раз этим и займёшься.

Они выпили по второй, мутный самогон обжигал нутро, оставляя после себя лишь тягучую горечь и призрачную храбрость. Иванкин откашлялся.

– Ну, рассказывай, – процедил он, стараясь говорить ровно, но пальцы, сжимавшие стакан, выдавали напряжение.

Отбойников сначала молчал, глядя в стакан, словно там была вся его будущая жизнь. Потом поднял глаза. В них плескалось что-то сродни отчаянию, но больше – холодный расчёт.

– А что тут рассказывать, – ответил он хрипло. – Всё ведь очевидно. Советская власть кончилась. Кому она нужна, эта колхозная каторга? Немцы придут, порядок наведут. С работой, с едой…

– Порядок? – Иванкин усмехнулся, и усмешка эта пробрала Отбойникова до костей. – Немецкий порядок? Думаешь, тебя по головке погладят? Думаешь, ты им нужен, кроме как землю копать да хворост таскать?

– Буду нужен. Я им порядок здесь обеспечу. Укажу, кто партизан, кто коммунист… Своих людей в посёлке поставлю. Буду за старшего.

– А я-то тебе зачем, Андрей Петрович?

– А ты как раз и будешь этот порядок держать. Ну, или ты хочешь всю жизнь свою недолгую по сараям прятаться? Всё! – вскрикнул Отбойников, ударив себя по коленке кулаком. – Закончилась эта власть. Мы с тобой такого тут устроим!

Иванкин задумался, молча встал да пошёл к падающему от старости забору справить нужду по-маленькому. После двух стаканов самогона стал смелеть, и опять появился гонор. Назад он возвращался с полной решимостью.

– Да я, – рявкнул Иванкин, обводя мутным взглядом Отбойникова. – Знаешь кто?! Я на конюшне, да лучше меня лошадей никто не знает! Мне за руки молиться должны!

Отбойников молчал, только как-то странно улыбался.

– Молчишь, значит, согласен!

Иванкин плеснул себе ещё самогона, выпил залпом, сел на пенёк возле Отбойникова и замолчал, уткнув взгляд в одну точку. Минут пять стояла гробовая тишина, затем Иванкин резко очнулся и стал корявым голосом расспрашивать Отбойникова:

– А ты, а ты… Андрей Петрович, ты почему так не любишь советскую власть?

– А я, Николай, доверился этой власти в тысяче девятьсот девятнадцатом. В Красной Армии воевал в Гражданскую, а она меня на три года в ссылку.

– Да ну, прямо воевал? – спросил Иванкин.

– Воевал, а потом на Тамбовщине выступил в крестьянском восстании против большевиков, так потом десять лет бегал. Сам сдался, мне три года и дали. Потом вернулся на Украину, затем сюда вот занесло.