– Все её ненавидели, особенно в нашей местности… Я не был исключением, – ответил Иванкин.

– Вы хотите сказать, что в Локотском округе, оккупированном немцами, все были предателями? Или как вы ещё называли своё формирование… Республикой? Кстати, Николай Фёдорович, объясните, почему республика, если в документах значится Локотское самоуправление, – продолжал допрос полковник.

– Да, люди иногда так называли… Ведь в сёлах и деревнях старосты избирались… Вроде как демократия… – с явной ностальгией произнёс Иванкин.

– Ясно, ясно… Чаю желаете? Разговор у нас предстоит долгий, не на один день.

Иванкин оживился, даже улыбнулся.

– Не откажусь, и от папиросы тоже.

– Будет исполнено. Сергей, обеспечьте гражданина чаем и папиросами, ведь он раскаялся и готов предоставить нам все подробности, – с иронией произнёс полковник.

Алексей Игоревич, в принципе, был виртуозом допросов, обладавшим уникальной тактикой. Он никогда не оказывал давления на опрашиваемого, а скорее завоёвывал его расположение, как бы становясь на время его союзником, компаньоном. Как-то во время допроса, он даже разделял с подозреваемым алкогольные напитки, после чего тот раскрыл все свои секреты.

Иванкин был человеком непростым, способным хранить свои тайны. К тому же действовала амнистия. Однако этот человек был фигурой примечательной в годы войны, ведь он фактически стоял во главе полиции Локотского округа. Иванкин осознавал, чем ему грозит подобная деятельность, и поэтому вёл себя крайне осторожно. Алексей Игоревич, понимая это, решил не спешить с давлением и не концентрироваться сразу на главном вопросе – Тоньке-пулеметчице.

– Вы же жили ещё во времена царя… Наверное, и Михаила Александровича Романова застали. Давайте начнём с этого. Возможно, я чего-то упускаю. Вот мне, например, советская власть предоставила многое: и работу, и жильё. А чего не хватало вам, Николай Фёдорович? Неужели советская власть была вам настолько ненавистна, что тысячи жителей Орловской области перешли на сторону немецкой армии? Или их запугали? – продолжал полковник подталкивать подозреваемого к откровенности.

– А я расскажу вам, как мы жили и как в семнадцатом пришли большевики и отобрали у нас всё. Я был ещё ребёнком, но прекрасно помню те времена, – воодушевился Иванкин, прикуривая папиросу.

– Давайте, мы внимательно вас слушаем, – произнёс полковник и взглянул на Кудрявцева, которому следовало тщательно фиксировать каждую деталь в протоколе.

Воспоминания Иванкина.

Этот уголок русской земли казался потерянным раем, благословенным оазисом среди бескрайних просторов. И не удивительно, ведь здесь, вдали от столичной суеты, располагалась Брасовская усадьба самого великого князя Михаила Романова – родного брата императора. В трёхстах пятидесяти верстах от златоглавой Москвы и почти в тысяче от Петербурга, в объятиях Орловской губернии, находил Михаил истинную отраду. «По-настоящему мы были счастливы только в Париже и в Брасово», – признавалась в своих дневниках его супруга Наталья.

На месте барской усадьбы со временем вырос небольшой посёлок Локоть. Жили здесь люди простые: крестьяне да купцы, но судьба одарила их невиданной милостью – почти полным освобождением от налогов. Щедрой рукой дарованная привилегия позволяла им жить в достатке, трудиться в радость и ни в чём себе не отказывать. Работа кипела, забот особых не знали.

Вдоль посёлка, словно серебряная лента, тянулись владения знаменитого конного завода, ведущего свою историю от рода Апраксиных. Позже его приобрела царская семья, предназначая усадьбу великому князю Георгию, но после трагической гибели последнего она перешла к младшему – Михаилу.

Бывало, едет великий князь Михаил в сопровождении любимой супруги, а люд честной, заслышав звон колокольчиков, высыпает из дворов. Кланяются в пояс, улыбаются. Кормилец едет, от податей избавитель! Благодать на русской земле! Так продолжалось до рокового 1917 года, пока не постучалась в их двери новая власть – советская. Тут и началось: раскулачивание, коллективизация, национализация. Попытки бунта в зародыше пресекались. Большевики крепко сжали в кулак всех неугодных, и закончился тихий рай в глубинке.

– Любопытно у вас получается, гражданин Иванкин, – произнёс Смирнов, щёлкнув крышкой серебристого портсигара. Он извлёк сигарету, не сводя цепкого взгляда с подозреваемого. Алексей Игоревич машинально помял сигарету, оторвал фильтр и бросил его в хрустальную пепельницу, словно разбивая хрупкую надежду на откровенность. Закурил.

– Не люблю я эти сигареты с фильтром. Так, баловство одно. Знакомый из Болгарии привёз, а я никак не накурюсь. Угощайтесь, Николай Фёдорович, – с нарочитой любезностью предложил полковник, протягивая портсигар. Поймав настороженный взгляд Иванкина, добавил с ледяной усмешкой:

– Вы же, наверное, привыкли в войну такие курить.

– Я две возьму, – сказал Иванкин и, чуть помедлив, выудил из портсигара пару сигарет.

Затягиваясь, он выпустил тонкую струйку дыма, наблюдая, как она растворяется в воздухе. Обдумывал следующий ход. Иванкин – матёрый волк, нужны особые приёмы, – промелькнуло в голове полковника.

– Любопытно у вас получается, – вновь заговорил Смирнов, словно возвращаясь к прерванному разговору. – Значит, во всей бывшей империи люди бедствовали, а у вас в этом вашем Локте – жили припеваючи, словно в раю. И потому вы, движимый, надо полагать, заботой о благе народном, решили перейти на сторону немцев… Любопытно, Николай Фёдорович, крайне любопытно. Чем же вам всё-таки так насолила советская власть? Или всё же дело в другом? Страх? Банальная трусость?

– Начальник, что-то я устал… В камеру, – прохрипел Иванкин, избегая взгляда полковника.

– Значит, всё-таки страх и трусость… А вы мне, Николай Фёдорович, показались человеком… э-э-э… деловым. Вот в вашем деле значится: возглавлял полицию Локотского самоуправления. А с сорок третьего года о вас никакой информации. По крохам собранные свидетельства говорят, что ушли вы с немцами при отступлении. И, что примечательно, в компании весьма… колоритной. В частности, с преступницей, чей счёт жизней советских граждан перевалил за полторы тысячи душ – Антониной Макаровой, она же Тонька-пулеметчица.

Иванкин, побледнев, нервно закурил, судорожно соображая, что ответить. Однако нервозность быстро схлынула, и он, набравшись смелости, произнёс достаточно уверенно:

– Начальник, а если я всё расскажу, что мне за это будет? Вышка?

– Николай Фёдорович, ну какая вышка… Если бы вы раньше не прятались от советского правосудия, давно бы уже на пенсии сидели, внуков нянчили. Но вы предпочли тридцать лет бегать по свету. Нам нужна полная картина деятельности Локотской республики в годы войны, все подробности. И, конечно, сведения об Антонине Макаровой. Вы ведь с ней были хорошо знакомы? Ну, давайте рассуждать здраво… Начнём с самого начала… Каждое утро вас будут привозить, и мы будем беседовать… Напишем, так сказать, совместными усилиями… книгу. С нас – чай, сигареты, а если хорошо пойдёт, то и рюмочка найдётся.

– А у меня есть другие варианты? – прищурившись, спросил Иванкин.

– Нет, Николай Фёдорович, у вас лишь один путь – рассказать всю правду. Без утайки.

Иванкин вдруг распрямился и, с неожиданно прорезавшейся в голосе уверенностью, заявил:

– Я был обычным солдатом. Приказы выполнял. Просто воевал… не на той стороне. Поэтому, начальник, валяйте, допрашивайте. Я согласен эту вашу книгу написать. Есть что рассказать.

Иванкин словно преобразился, отвечая на вопросы чётко и без запинки. Он не признавал свою вину, утверждая, что его действия были единственно верными и служили, как он выразился, интересам его страны. Воевал, дескать, против советов. Эта уверенность, эта наглая невозмутимость вызывала ярость у молодого Кудрявцева, но полковник оставался невозмутим. Он добился своего. Иванкин с каким-то болезненным упоением принялся рассказывать о своих преступлениях.