После того, как Ширли увидела на сцене своего двоюродного братишку Цвику и услышала его звонкий голосок, она загорелась желанием непременно возобновить отношения с Магидовичами. Несколько раз она заводила с мамой разговор на эту тему: «Мам, ну, почему бы нам не помириться с ними! А-а!..» Рути находила тысячу причин увести разговор в сторону. Но девочка не отставала. Она, конечно, старалась, чтобы это не дошло до ушей отца, реакцию которого на эти разговоры она плохо себе представляла. А главное — чтобы случайно не услышали братья, которых приводила в страх и ярость сама мысль об отношениях с родичами из Меирии, отсталыми и фанатичными по определению. Их до смерти пугало, что такое родство навеки опозорит их перед элитариями, перед всем их кругом общения, без которого они уже не мыслили своего существования. Наконец, Рути надоело выслушивать нытьё дочери на эту тему, и она ей сказала: «Ширли, ты уже большая девочка, и я не могу тебе запретить общаться с теми, с кем ты хочешь. А уж тем более с моими родными, — и она вздохнула. — Раз уж ты с Доронами дружишь, логичнее — и приличнее! — было бы общаться в Меирии с родными, а не с чужими людьми. А мы с папой… — Рути замялась, потом, густо покраснев, пробормотала: — Не суди нас строго, но… не я это решаю… Что до мальчиков… сама понимаешь… не мне тебе объяснять…» — и Рути быстро отвернулась.

Наступили ханукальные каникулы. Каждый вечер Рути Блох зажигала свечи в красивом подсвечнике-ханукие, которую Моти ей подарил. Сейчас он установил её на полочке в одном из тёмных уголков салона. Ясно, что ханукию не решились выставить перед глядевшим на улицу окном: Блохам меньше всего нужно было, — именно сейчас! — чтобы обитатели Эрании-Далет видели яркое, весело мерцающее в ночи выражение приверженности их семейства отсталым, замшелым традициям. Ведь всё, что можно, об этих традициях Офелия Тишкер уже доступно растолковала тем, кто с жадным интересом проглатывал её статьи в «Бокер-Эр».

По вечерам, пока из угла салона весело сверкали огоньками ханукальные свечи, близнецы демонстративно не выходили в салон, сидя у себя в комнате и оглашая дом качественными записями самых свеженьких композиций силонокулла. Впрочем, традиционным суфганьйот, испечённым мамой и сестрой, они уделяли самое пристальное внимание. При этом не забывали, в процессе поедания, едко иронизировать на эту тему и с упоением скандировать самые сочные цитаты от Офелии на темы Хануки.

Однажды утром Ширли с мамой сидели в салоне перед телевизором и заканчивали завтрак. Ширли, задумавшись и поглядывая на экран, допивала кофе и, не глядя, потянулась рукой к очередному пончику. В это время за её спиной возник Галь и выхватил у неё пончик прямо из рук. «Ты чего? Опять со своими любимыми шуточками?

Не мог взять из блюда?» — «Нет, сестричка! Так вкуснее! Это я так воспитываю в тебе чувство юмора. И-и-и… чтобы жадность не развилась до степени болезненной!

А-а?» — и он, подмигнув ей, откусил сразу половину. Ширли пожала плечами и, прищурившись, кивнула: «Приятного аппетита и счастливой Хануки, дорогой братик! — и с этими словами взяла из блюда другой пончик. — Мы не из голодного края, нам достаточно того, что на столе…» — «А мне ваша Ханука по барабану! — и он выхватил у неё из рук второй пончик, приговаривая: — Праздник злобных фанатиков и убийц — вот что она такое!..» — и он торжествующе посмотрел на мать, потом перевёл ехидный взгляд на сестру. Ширли вскочила: «Ты что, совсем спятил? Это что — теперь у элитариев такое чувство юмора?» — «Ага! Именно — у элитариев, и именно — чувство юмора! Зато пончики — это нас всегда интересует! Пончики — отдельно, отрицание фанатических празднеств — отдельно! А тебе это вредно! Ещё растолстеешь — и мальчики любить не будут…» — и с этими словами брат, запихнув в рот второй пончик, выхваченный из рук сестры, схватил всё блюдо с пончиками и понёс его наверх, в свою с братом комнату, приговаривая: «Ты хотела, чтобы мы культурненько брали, из блюда? — вот мы и берём… с блюдом вместе!» Рути медленно выходила из оцепенения, в которое её ввергла разыгравшаяся сценка.

Она внезапно вскочила и взвизгнула: «Галь, ты что это, с ума сошёл? Оставь сестру в покое! Понял?! Чем она вам мешает? Чего ты у неё стал пончики из рук выхватывать! И блюдо оставь на месте! Куда ты его потащил!» — «Ты против нашей свободы волеизъявления? Заодно мы хотим проверить уровень фанатизма любимой сестрёнки, а также — жадности… Братьям пончики, видите ли, жалеет!» — не глядя на мать, он снова насмешливо подмигнул Ширли и, покачивая широченными своими плечами, направился наверх.

«Ладно, мама, я пойду… — Ширли нервно опрокинула в себя остатки кофе, выливая горячие капли себе на грудь. — Погуляю… Зачем портить каникулы себе и… любимым братишкам…» — и девочка бегом направилась в свою комнату. — «Ширли, ты куда? Опять… туда же?» — Рути с горечью смотрела вслед дочери, и последние слова произнесла уже шёпотом.

Через считанные минуты Ширли вышла в салон в длинном толстой рельефной вязки тёмно-фиолетовом свитере с неожиданной оранжевой искрой. Вокруг горла длинный, в тон, шарф с кистями. Почему-то Рути бросились в глаза именно эти пышные оранжево-фиолетовые кисти на концах длинного шарфа. «Buy, мамуль… позвоню…» — и девочка скрылась за дверью.

Подходя к калитке дома Доронов, Ширли немного замедлила шаг. Она в сомнении раздумывала: прилично ли приходить без звонка, да ещё в такой ранний час. Но ноги сами принесли её на эту улицу, к этому дому.

Нерешительно нажимая кнопку звонка, она уже начала сомневаться, правильно ли сделала, что приехала. Может, лучше было бы отсидеться у себя в комнате, пока братья не уберутся из дома, а потом помочь маме испечь новую порцию пончиков, вкуснее и пышнее тех, что Галь выхватил… На самом деле ей просто захотелось увидеться с Доронами, поболтать с Ренаной, послушать музыку. И (в чём она боялась самой себе признаться) — снова ловить брошенные украдкой взоры Ноама…

А может быть, удастся, наконец, попросить Ренану сходить с нею к дедушке и бабушке в гости…

За дверью раздавались голоса и смех мальчишек Дорон, шлёпающие и хлюпающие звуки, плеск воды. Она не столько узнала близнецов по голосам, сколько догадалась о том, что это они: их голоса звучали ломко и очень смешно. Ширли поняла, что им придётся, если уже не пришлось на какое-то время прекратить занятия пением. А как же тогда их студия? Ну, играть-то они, наверно, по-прежнему смогут…

Её размышления прервал чуть приглушенный возглас Ренаны, раздававшийся откуда-то из глубины квартиры: «Ну, откройте же кто-нибудь, оболтусы! У меня руки в муке!

Рувик, иди и открой!» — «А почему всегда Рувик! — то дискантом, то, как сломался, баском. — У меня руки мокрые!» — «Иди, иди! У всех руки мокрые!.. Кто-то ведь должен!» Следом раздались шлёпающие по мокрому шаги, потом звук отпираемого замка. Дверь распахнулась, и перед нею предстал босиком в тренировочных штанах, закатанных до колен, и в какой-то старой, отвисшей футболке Рувик. Старенькая кипа была по брови нахлобучена на буйные медно-рыжие вихры. Запачканный кончик носа забавной картошкой, вдруг показался ей чем-то вроде третьего глаза.

Парнишка с удивлением уставился на неё, тут же густо покраснел, пробасил в нос:

«Привет…» — и тут же резко развернулся и скрылся из глаз. Из глубины квартиры снова раздался голос Ренаны: «Кто это там? Рувик, ты куда? Ну же!» Тут же возник Ноам, тоже босиком и в таком же живописном прикиде. Он тоже густо покраснел, но не сбежал, пробормотал, старательно уставившись в пол: «Привет…

Подожди, я тебе тряпку кину… Извини, мы тут с братьями… полы моем… уборка…» Тут пришёл черёд Ширли покраснеть: «Это я должна извиниться — завалилась без звонка…» — «Надеюсь, ничего не случилось?» — «Да нет, ничего, просто захотелось вас всех повидать…» — и Ширли покраснела ещё гуще. Она уже готова была развернуться и покинуть радушный дом друзей, в котором оказалась в такой неурочный час, поставив — в этом не было сомнения! — всех членов семьи в неловкое положение.