Я посмотрела на неё и впервые за это утро почувствовала, как что-то сжимается у меня в груди не от страха, а от благодарности.

— Спасибо, миссис Дейвис, — только и смогла я сказать.

Осталось дождаться экипажа. На мне было чёрное шерстяное платье, которое я не надевала со дня похорон отца. Но теперь настало время снова облачиться в траур.

И на этот раз — не только по умершему. Но и по всему, что он унёс с собой.

Прощание тянулось бесконечно. Казалось, само время в нашем доме замерло в трауре — замедлилось, потемнело, словно пропиталось гарью и пеплом. Всё происходило как в затяжном кошмаре, из которого я не могла выбраться.

Уже в полдень того же дня гонцы увезли первые карточки, отпечатанные на чёрной бумаге с серебром — извещения с указанием даты и временем панихиды, церемонии прощания, последнего шествия. Умер лорд Сеймур. Эту фразу я слышала от десятков людей, произнесённую тихо, со скорбным придыханием или сухо, почти официально, как будто повторяли известие о падении державы. Иногда мне казалось, что не его хоронят, а весь наш дом, всю мою прежнюю жизнь.

После вскрытия, проведённого доктором Лэнгтоном в присутствии судебных экспертов, причина смерти перестала быть вопросом. Эвервуд шумел, как потревоженный улей. Все знали. Все говорили. Он умер не своей смертью. Его убили. Умер ночью, у себя в кабинете, в собственном доме, в центре герцогства.

Я не помню, как протекали те первые дни. Мимо меня проходили люди — бесконечные, одетые в чёрное, перешёптывающиеся, кивающие, с цветами, со взглядами. Кто-то пытался меня обнять, кто-то осуждающе вздыхал. Помню, как однажды утром я застыла у окна и только спустя, когда мимо прошли шесть человек в траурных повязках, поняла, что стояла там, не двигаясь, больше часа.

Особняк Элдорн был украшен в соответствии с высочайшими стандартами траура. Все зеркала, стеклянные и блестящие поверхности были задёрнуты чёрной тканью. Шторы опущены. Даже люстры потускнели — свечи в них были заменены на воск холодного серого цвета. Часы на всех этажах остановили в час его смерти. Дом погрузился в церемониальную скорбь, которая делала даже тиканье шагов чем-то неуместным.

Катафалк остановился у ворот на третий день. Слуги выстроились в два ряда, стоя с факелами. Из городского суда прибыли представители тайной канцелярии и управления лордов. Длинный чёрный гроб, украшенный серебряными гвоздями и родовым гербом, внесли в зал. Там, в библиотеке, его выставили для публичного прощания. Комната, где когда-то звучал его голос, стала усыпальницей.

Поток гостей был нескончаем. Его коллеги по политике, дипломаты, юристы, научные деятели, магистры университетов, даже враги — все приходили. Герцог лично распорядился об организации, и, как всегда, всё происходило безупречно. Был напечатан официальный некролог, опубликованный в утреннем выпуске Эвервудская Газета и Хроники города: « Скончался Его Милость Лорд Николас Сеймур, граф Элдермур, советник герцога, дипломат, государственный реформатор, основатель Северальского общества стратегического развития, кавалер ордена Белой Розы ». Я держала этот текст в руках, но в глазах стояла одна только строка: Скончался .

Он был не только моим мужем. Он был эпохой.

На пятый день тело лорда Сеймура было перевезено в палату лордов. Публичное прощание длилось с рассвета до заката. Толпы людей проходили мимо постамента, где лежал он — всё тот же, но теперь мёртвый. Я стояла рядом — как символ, как вдова, как маска благородной печали. Внутри всё было сухо. Слёз не было. Ни на одну из сотен рук, пожимавших мои пальцы, я не ответила. Леди Агата крепко держала меня под локоть. Генри стоял чуть поодаль, наблюдая за всем с видом, в котором проступала сдержанная ярость.

На седьмой день было шествие.

Четыре экипажа: почётный экскорт, друзья семьи, священники и я с родными. Город опустел, все улицы перекрыты. Люди стояли с обеих сторон в молчании, слезах и благоговении. Музыка, похожая на плач, сопровождала кортеж. Хор из кафедрального собора исполнял «День гнева» под орган. Гроб везли медленно, на чёрной платформе, запряжённой шестёркой вороных лошадей, их упряжь была обвита траурными лентами.

На кладбище нас встретил герцог с супругой в окружении многочисленной свиты. Он выступил с речью — про честь, государственную службу, реформы. Я хотела закричать, что он не имеет права. Что Николас хотел быть похороненным в Элдермуре. Что там его род. Там — покой. Но я знала, что он не позволит. Он уже всё решил. Почётное место, центральная аллея, мрамор, статуя во весь рост.

Я поняла тогда: даже после смерти, он не желал дать ему покой там, где Николас хотел. Прах будет заключён в городскую память, не в родовую землю.

— Граф Элдермур заслуживает уважения, пусть люди помнят, кем он был, — сказал герцог.

— Но он не хотел этого, — прошептала я.

Он сделал вид, что не услышал. Возможно, и правда не услышал. А может, просто не посчитал нужным.

Панихида продолжалась больше часа. Молитвы, проповеди, речи. Кто-то снова перечислял его заслуги, кто-то называл его другом, кто-то — братом. Я не слышала ни одного слова. Мне казалось, что сейчас земля под ногами разойдётся, и я упаду в пустоту. Единственным якорем был взгляд Эвана Грэхема. Он стоял чуть позади, и, когда я почти пошатнулась, он шагнул вперёд. Его пальцы коснулись моей спины — короткое прикосновение, едва ощутимое. Но этого хватило, чтобы я осталась на ногах.

Позже мне сказали, что гроб опустили под музыку «Останься со мной», и кто-то становился на колени. Я этого не помню. Я только видела, как земля засыпает крышку. Как исчезает последнее.

Почти всю неделю я существовала в полуобморочном состоянии. Ни на минуту не оставалась одна. Генри, он взял на себя всё. Говорил, распоряжался, решал. Я спала по два часа в сутки. Ела — по приказу.

Мне нельзя оставаться одной. Я это понимаю. Я на грани.

Леди Агата, Фелисити, Элла, миссис Дейвис, даже Грэхем ходили за мной следом. Эдит почти не выходила из комнаты, и Бетси не оставляла её ни на минуту. Я подписывала бумаги, принимала посетителей, отвечала на вопросы, держала лицо. Пыталась не думать о том, как душа разбивается о молчание осиротевшего дома. Но однажды вечером, когда все посторонние ушли, я не выдержала и заплакала. Сорвалась в дрожащей тишине кабинета. Рука коснулась письменного стола… его любимого дерева. Там, где он писал, где мечтал, где трудился.

Внутри что-то сломалось. Это невыносимое осознание: его больше нет…

Город затих. Аллея утопает в траурных цветах. Огонь на могиле ещё не погас. А мне надо научиться жить дальше. Как — я ещё не знаю.

*****

Жаркий огонь полыхает в камине,

тень моя, тень на холодной стене.

Жизнь моя связана с вами отныне…

Дождик осенний, поплачь обо мне.

Сколько бы я ни бродила по свету,

тень моя, тень на холодной стене.

Нету без вас мне спокойствия, нету…

Дождик осенний, поплачь обо мне.

Все мы в руках у молвы и фортуны.

Тень моя, тень на холодной стене.

Лютни уж нет, но звучат ее струны.

Дождик осенний, поплачь обо мне.

Жизнь драгоценна, да выжить непросто.

Тень моя, тень на холодной стене.

Короток путь от весны до погоста.

Дождик осенний, поплачь обо мне.

*** Булат Окуджава.

После похорон всё решалось слишком быстро, Генри настоял, чтобы мы с Эдит переехали в городской особняк Рэдклиффов. Аргумент у него был один: оставаться в Элдорне после убийства Николаса было не просто небезопасно, но и безрассудно.

— Здесь слишком много вопросов без ответов, — сказал он. — И слишком много людей, которые могли бы прийти ночью.

Я не спорила. Мне самой каждый скрип половиц напоминал о том утре, каждое движение штор в пустых коридорах вызывало холод в груди. В доме стало слишком много тишины. Даже Элла, всегда находившая слова утешения, теперь говорила вполголоса, словно боялась потревожить чью-то память. Эдит ходила по комнатам как потерянная, порой задерживалась у дверей кабинета, будто ждала, что Сеймур вернётся. Переезд казался единственным разумным выходом.