Что-то тёплое коснулось моей руки.

Я вскрикнула и отдёрнула руку. На мешке рядом со мной сидела куколка.

— Как ты…

— Тсс, — куколка приложила крошечный пальчик к губам. — Не надо громко. Мачеха может услышать.

— Но она же заперла тебя в сундуке!

— Материнское благословение не удержать замками, — куколка забралась ко мне на колени. — Я всегда найду дорогу к тебе, если ты будешь помнить обо мне и заботиться.

Я осторожно взяла её в руки. Она была тёплой. Живой. Настоящей.

— Ты можешь помочь с зерном?

— Могу. Но сначала — спи. Ты очень устала. Утро вечера мудренее.

— Но мачеха…

— Всё будет хорошо, Василисушка. Ложись вот здесь, на сене. Я спою тебе колыбельную, как матушка пела когда-то.

Я хотела возразить, но усталость навалилась свинцовой тяжестью. Едва добравшись до кучи сена в углу, я рухнула на неё. Куколка устроилась рядом, и её тоненький голосок запел что-то тихое, древнее, удивительно знакомое…

— Спасибо, — прошептала я, проваливаясь в сон. — Спасибо, что ты есть.

— Спи, милая. Утром всё будет готово.

Темнота накрыла меня, как тёплое одеяло. И впервые за этот безумный день я почувствовала себя защищённой.

Сквозь дрёму уловила звуки снаружи. Скрип калитки. Тяжёлые мужские шаги. Низкие голоса — мачеха и кто-то ещё. Двое? Трое? Слов не разобрать, но интонации тревожные, настороженные.

— … через три дня… — донеслось обрывками. — … дорога… товар…

Голос мачехи — резкий, недовольный:

— … рискованно… дружинники…

Мужской голос — грубый, требовательный:

— … заплатим… молчи…

Я попыталась приподняться, прислушаться, но веки налились свинцом. Сон тянул обратно в темноту. Голоса растворились, превратились в неясный гул…

Проснулась я от скрипа двери. Первая мысль — «кошмар продолжается». Вторая — «как же всё болит».

Я открыла глаза и попыталась сориентироваться. Сарай. Холодный земляной пол. Солнечный свет пробивается сквозь щели между досками. И мешок с зерном…

Стоп.

Я села так резко, что голова закружилась.

Три плетёные корзины стояли рядом с опустевшим мешком, наполненные доверху. Одна — золотистой пшеницей, что сияла в утреннем свете. Вторая — тёмной рожью. Третья — серебристым ячменём, которого вчера вроде и не было.

Сам мешок лежал пустым, аккуратно свёрнутым в углу.

Я подползла к корзинам на коленях, не веря своим глазам. Запустила руки в зерно. Настоящее. Тёплое от утреннего солнца. Идеально рассортированное — ни одного чужеродного зёрнышка, не единой соринки.

— Что за… — прошептала я.

На краю пустого мешка лежала куколка. Обычная тряпичная игрушка. Неподвижная. Безжизненная.

Я схватила её дрожащими руками, поднесла к лицу.

— Это ты? Ты сделала? Но как?

Молчание.

Я осторожно погладила куколку по голове, заглянула в вышитые глазки.

— Ну же! Вчера ты говорила! Я точно слышала! Или мне приснилось?

Ничего. Просто тряпичная кукла в моих руках.

Кажется, я спятила. Перебрала зерно в состоянии психоза и ничего не помню, а теперь разговариваю с игрушкой.

Дверь распахнулась с таким грохотом, что я подскочила. Инстинктивно спрятала куклу за пазуху.

На пороге стояла мачеха, и по её лицу я поняла: она шла сюда с предвкушением триумфа. Уже приготовила наказание за невыполненную работу.

Её взгляд упал на корзины.

Рот приоткрылся. Глаза расширились. На лице мелькнула целая гамма чувств: недоумение, растерянность, подозрение и, наконец, злость.

Она медленно приблизилась к корзинам. Наклонилась, запустила костлявые пальцы в зерно. Перебирала, пересыпала из ладони в ладонь, словно искала подвох.

Я молчала, прижимая куклу к груди под рубахой. Сердце колотилось так громко, что, казалось, мачеха должна была услышать.

— Кто подсобил? — наконец прошипела она. — Али сёстры твои названые сжалились? Али парень какой заглянул?

— Никто не помогал. Сама я.

Мачеха проверила вторую корзину. Потом третью. Заглянула в пустой мешок, даже вывернула его наизнанку. Потом медленно выпрямилась и повернулась ко мне.

В её глазах плескалась такая злость, что я невольно отступила к стене.

— Ведьма, — прошептала она едва слышно. — Ровно как мать твоя покойная. Колдовство да и только…

Потом будто спохватилась, тряхнула головой.

— Ладно уж, — процедила сквозь зубы. — Коли управилась, ступай в дом. Покушай маленько, а то кто за тебя работать станет, коли ты с голоду ноги протянешь. Да печь выбели, как вчерась велено было. И чтоб к полудню бела была, как снег первый! А не то…

Она развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что посыпалась труха с потолка.

Я осторожно достала куклу из-за пазухи.

При утреннем свете она выглядела совершенно обычно. Пёстрая ткань сарафана. Белая рубашечка. Крошечный платочек. Вышитое личико с румянцем на щеках.

— Спасибо, — прошептала я, не зная, слышит ли меня кто-нибудь. — Кто бы ты ни была. Спасибо.

Куколка молчала. Но мне показалось — или солнечный луч так упал — что её губки чуть тронула улыбка.

Я спрятала её обратно за пазуху, поближе к сердцу, и пошла в дом.

За столом пахло кашей и свежим хлебом. Я села на край лавки — подальше от сестёр — и принялась есть так быстро, что чуть не подавилась. Голод был зверский, руки тряслись.

Акулина что-то шептала Агриппине, обе косились на меня и посмеивались. Мачеха сидела во главе стола, сверлила меня взглядом.

Я жевала и думала.

Вариант первый: диссоциативное состояние на фоне острого стресса. В учебниках это называют психогенной амнезией — когда психика блокирует воспоминания о травматичных событиях. Теоретически, я могла войти в состояние изменённого сознания — что-то вроде транса или сомнамбулизма — и перебрать зерно, а потом забыть об этом. Но, во-первых, у меня никогда не было склонности к лунатизму, даже в детстве. Во-вторых, это не объясняет главного: физически невозможно рассортировать такой объём за одну ночь. Это элементарная математика — даже если брать по три зерна в секунду без единой ошибки и перерыва, что уже за гранью человеческих возможностей, на мешок ушла бы неделя. А тут ещё и третья корзина с ячменём появилась, которого вчера точно не было. Когнитивный диссонанс зашкаливает.

Вариант второй: перцептивное искажение, возможно, зрительная галлюцинация. Допустим, зерно действительно было разобрано изначально, а я просто не смогла это адекватно воспринять из-за плохого освещения — классический пример влияния внешних условий на восприятие. Хотя стоп, тут же есть противоречие: мачеха сама дала это задание, а она явно не склонна к… как бы это назвать… просоциальному поведению в мой адрес.

Вариант третий — это уже интереснее с научной точки зрения: феномен массовой галлюцинации или, если говорить корректнее, коллективное перцептивное расстройство. Теоретически, мы все могли бы видеть разобранное зерно при его фактическом отсутствии. Но вероятность такого явления без общего триггера — сильного стресса или внушения — стремится к нулю. В литературе описаны случаи, но контекст совершенно другой…

В общем, абсурд какой-то.

Я пошарила рукой по телу, нащупала куклу. На месте.

«Эй, — мысленно обратилась я к ней. — Ты здесь?»

Тишина в голове.

Конечно тишина. Куклы не разговаривают. Это я спятила.

— Василиса!

Я вздрогнула. Мачеха смотрела на меня с раздражением.

— Слушаешь али нет, непутёвая?

— Слушаю, — выдавила я.

— Бельё видишь? — Она кивнула на огромную кучу грязных тряпок в углу. — Вот это всё на речку снеси. Перестирай да выполощи в студёной водице, развесь на солнышке. И чтоб к вечерней зорьке высохло всё до нитки.

Я посмотрела на гору белья. Там были простыни, рубахи, сарафаны… Это же работы на целую неделю, если стирать в одиночку.

— К вечеру? — переспросила я осторожно.

— А я что говорю? — отрезала мачеха. — Али опять в сарай на ночь глядя пожаловать хочешь?