Попробую их описать. Они все были разные. Были боевые, детдомовские девушки. Штук пять таких оторв. Они курили, пили, с пацанами тусили, в драках участвовали. Другие были такие, как сейчас называют, немного гламурные. Такие фифы из достаточно состоятельных семей. Они все время были очень сильно накрашены. Туши-помады. Какие‐то юбочки, кофточки. Все время какие‐то шмоточки, лаки для ногтей. В общем, типа ухоженные. Были еще совсем обычные девушки, как это и бывает. Такие незаметные серые мышки. И еще было несколько таких, которые переходили из одной тусовки в другую. Ни то ни сё. Вот такой у нас был состав разношерстный. Через год я уже ко всему этому привык.

С их стороны возникали какие‐то симпатии ко мне. Но когда их тридцать, особой конкуренции быть не могло. Для них всех я был Рома. И если одна пыталась как‐то заигрывать со мной, завязать серьезные отношения, в коллективе это сразу пресекалось. Да, они целовались со мной. Это была подростковая дружба, где все было можно. В том числе и заниматься сексом. По дружбе! По-другому и быть не могло. Потому что коллектив был достаточно мужской, как ни странно. Это были амазонки. У меня больше такого опыта не было в жизни никогда. Они были настоящей безумной стаей из шестнадцатилетних девчонок. Их боялись. И меня никто не мог обидеть. Эти девушки могли без проблем расцарапать лицо. У них парни – таганрожские дворовые авторитеты.

На 23 февраля они все вместе дарили мне один подарок. Наступало 8 Марта – и они опять мне дарили подарок, ведь я же один у них. И они прекрасно понимали, что я не мог дарить подарки каждой из тридцати одной. Поэтому подарок дарили мне. Ну что дарили… одеколон какой‐нибудь, открытку. Блок дорогих сигарет. Я помню, они в кафе отмечали 8 Марта, и я вместе с ними. Открыток не помню, но чего они мне там писали…

Потом наступила практика, и мы месяца на два-три поехали строить, отделывать какой‐то объект. Мы жили в вагончиках для строителей. Там были кухонька, раздевалка и, как в купе поезда, четыре лежачих места. Я переодевался с ними, они при мне раздевались. Я при них, они при мне. Нет, меня, конечно, возбуждало это все, но я уже не реагировал на них как на полуголых девушек. Это были просто мои боевые подруги, которые целовались со мной по пьяни, потом говорили: «Э, Ромка, да все нормально!»

Мои амазонки знали, что я играю. Я брал с собой гитару на практику в эти вагончики и играл им. Потом она мне понадобилась на чердаке, и девчонки привезли мне другую. Для амазонок я играл разные дворовые песни. Они так слушали! Бывало, что и плакали. Они меня за это все время кормили, поили. То есть вкус к популярности, надо полагать, у меня тогда еще был воспитан! Мне это очень нравилось: я играл песни про любовь, а девчонки плакали. Они все время просили меня петь. Я, конечно же, стеснялся. Будучи стеснительным молодым человеком, я не мог выпендриваться. Я не знал, как то, как это играть. Но все‐таки пел. А стеснялся я от такого количества людей, которые меня слушают. Все время был мандраж. Каждая песня – мандраж. Но я все равно пел. Иногда меня упрашивали, иногда сам играл. Но больше упрашивали… На той практике мы штукатурили девятиэтажный дом. Был обед, девчонки приносили самогон. После такого обеда штукатурилось очень плохо. Но я все равно вышел на красный диплом.

Я неплохо учился. Мне дали повышенный четвертый разряд после училища, хотя максимум при выпуске дают третий. Всего их шесть. Шестой дают по выслуге лет, когда человеку уже лет пятьдесят. А мне по выходу из училища присвоили уже четвертый. Я вообще пошел в строительный, потому что мне это нравилось. Пошел после девятого класса, не хотелось учиться одиннадцать лет – терять время. Я хотел окончить училище, после этого поступать в техникум или институт, учиться дальше. Так я получал и специальность, и среднее образование. Я подумал, что это будет разумнее – сначала в училище. Мне это нравилось: вот абсолютно голая стена, а потом она ровная, покрашенная. Мне нравилось мастерить, что‐то делать руками, преображать. Я и сейчас в Таганроге вижу дома, где я что‐то делал. Их, конечно, не так много. Обычные жилые дома, в них живут обыкновенные люди. Районы, кварталы…

К выпуску у нас образовалась группа. Мы нашли барабанщика. У нас был гитарист, я был второй гитарист, и мы нашли девушку-клавишницу. Ее звали Оля. Мы играли в основном какие‐то известные песни, начинали свои исполнять. Сначала писал Лёша Чёрный, потом песни начал писать я. В конце концов Лёша Чёрный ушел из группы – у него какие‐то дела были непонятные, все взрослели потихоньку. И я стал руководителем этого ансамбля, который носил название «Асимметрия», потому как в нем играли Лёша Чёрный и Рома Белый, то есть я, Рома Билык по кличке Белый. После того как Лёша Чёрный ушел, состав был такой: Иван на басу, я, барабанщик Зыка Сергей и клавишница Оля.

Появилась Оля вот как. Мы все искали кого‐то, кто умеет играть на фоно. И вот мама выяснила, что у ее подружки есть дочка, которая учится в музыкальной школе. Мы ее нашли, она тоже в центре жила. Пришли, послушали. Сказали: «Хочешь в группе играть?» Она такая: «В группе?» Не фифой была, но очень спокойная. Мы говорим: «Давай, давай! В группе на синтезаторе – это ведь круто!» На ионике, как тогда называли. Как у Чижа: «…и, конечно, ионика».

Я пытался с Олей роман завести, однажды мы целовались на море. Я даже песню после этого написал. Романтическую. Про море, про корабли, которые ждут какое‐то наше тепло… Уж такие я песни писал. Но что‐то у нас ничего не получилось, мы остались друзьями. Она все время была немного не здесь, не понимала, что происходит. Вся в себе, очень вялая. Не капризная, нет, а просто очень спокойная. В конце концов она покинула коллектив. Так что личной жизни у меня тогда особо и не было. Потому что все мои девочки и были этот амазонский коллектив.

Спустя несколько месяцев как я вернулся в Таганрог, мы отмечали мое шестнадцатилетие на ПМК – это сокращение от какой‐то передвижной механизированной колонны. Это был не промышленный район, а обыкновенный спальный, на выезде из города. Пятиэтажка. Окна мои выходили уже в поля. Мой дом встречает тебя первым на въезде в Таганрог со стороны Ростова. Мы переехали туда, а мой старый таганрожский двор из детства остался в центре.

Я пригласил друзей. Народу было человек десять. Конечно же, приехал Лёха из Мариуполя. Иван, все его знакомые, с которыми я уже поневоле подружился. Все они тусовали вместе, и я как бы к этой компании присоединился. И была как раз с этого двора на Итальянском девушка Юля. Шестнадцать лет. Мама куда‐то уехала, чтобы сын нормально отпраздновал. У нас была целая ночь. Мне, как это бывает, надарили какие‐то подарки ненужные, непонятные вещи. Например, набор стаканов каких‐то. Ну на фиг, а? Единственный подарок, что мне запомнился, это был блок сигарет Magna. Красная пачка такая. И мы всю ночь курили эти сигареты на балконе, после чего я эту «Магну» в жизни своей больше никогда не курил.

И вот я пытался к этой Юле как бы приставать. У нас была однокомнатная квартира, и был такой закуточек, туда вешалась занавеска, и получалась еще маленькая комнатка. Там, на кровати, я пробовал заигрывать с Юлей. Я пытался чего‐то там пощупать, поцеловаться… Ну как‐то так, по-обычному. Но в итоге с Юлей ничего не получилось. У нас с ней практически только ссоры и были. Я сейчас понимаю, что достаточно бессмысленные: я куда‐то не пришел, она не пришла… Кто‐то чего‐то сказал, я, она. Такое все – мелочи сплошные. И в конце концов мы разошлись. Ссоры не было серьезной, просто мы потом не здоровались. Скажем так, до этого мы целовались, а после – нет. В этом вся разница. Но все равно это тогда был некий статус: ты встречался с девушкой.

Когда мы начали играть на чердаке, это была просто самодеятельность. Мы тусили в своей компании и бренчали для собственного удовольствия. А когда стали более профессионально заниматься, нашли репетиционную базу. Таганрог‐то небольшой город, все музыканты друг друга знали, вот нам и посоветовали одно место. База – слишком громко сказано. На самом деле это был какой‐то детский центр, клуб «Радуга» в районе, который называется Свобода. Там еще комбайновый завод рядом.