Сергей выдохнул дым, его взгляд стал задумчивым. Победа в Толедо была важным шагом, но он знал, что война в Испании далека до завершения. Франко не сдастся, а немцы и итальянцы будут мстить за «Кондор». Но сейчас, в этот момент, он позволил себе лёгкое чувство удовлетворения. Москва показала, что её оружие и воля могут сокрушить врага даже на чужой земле.

— Потери? — спросил он, постукивая трубкой по столу.

— Около двух тысяч убитых и раненых у республиканцев, — ответил Шапошников. — Наши советники — пятеро убитых, двенадцать ранены. Т-26 показали себя отлично, но два танка потеряны. И-15 сбили один немецкий Bf 109, но сами потеряли два самолёта.

Сергей кивнул, его пальцы снова забарабанили по столу. Он представлял себе пыльные холмы Толедо, грохот танковых пушек, крики «¡No pasarán!» и тела, падающие под пулями. Победа была дорогой, но она укрепляла позиции республиканцев и, что важнее, показывала Европе, что Советский Союз был силой, с которой нельзя не считаться.

— Толедо — это сигнал Франко и его покровителям, — сказал он, его голос стал твёрже. — Но Абиссиния… Мы не можем позволить итальянцам использовать иприт. Это будет бойня. Прикажите Вяземцеву действовать жёстко. Если нужно, пусть допросит всех, включая вождей. Найдите этого британского связного. Я хочу знать, кто играет против нас.

Шапошников кивнул, закрывая папку.

— Будет исполнено, товарищ Сталин. Разрешите идти?

Сергей махнул рукой, и нарком вышел, оставив его наедине с мыслями. Он встал, подошёл к окну и снова посмотрел на Красную площадь. Голуби всё ещё кружили, а брусчатка блестела под солнцем. Но в его голове были карты Абиссинии, красные и жёлтые булавки, кровь на камнях Асмары и крики падающих солдат в Толедо. Он чувствовал, как история давит на него, требуя решений, от которых зависели миллионы.

Он думал о Вяземцеве, о его холодных глазах и твёрдой руке, о том, как тот будет искать предателя среди пыльных улиц Аддис-Абебы. Он думал о республиканцах, поднимающих флаг над Алькасаром, и о Франко, который, несомненно, уже планирует ответный удар. Впереди были новые битвы, новые предательства и новые победы. И он должен был пройти этот путь до конца, балансируя на грани между жестокостью и человечностью, между прошлым, которое он знал, и будущим, которое он надеялся изменить.

Лондон 8 апреля 1936 года утопал в тумане, стелившемся вдоль Темзы. Серые завитки цеплялись за шпили Вестминстера, а булыжные мостовые, ещё влажные от ночного ливня, отражали тусклый свет газовых фонарей, чьи жёлтые пятна едва пробивали мглу. Воздух пропитался угольным дымом, сыростью и резким запахом типографской краски от уличных ларьков. На углу Пиккадилли газетчики надрывались, выкрикивая заголовки: «Итальянцы травят Абиссинию ядовитым газом! Хайле Селассие взывает к Лиге Наций!» Чёрные кэбы, поскрипывая колёсами, пробирались сквозь толпу, джентльмены в котелках с зонтами под мышкой скользили по тротуарам, их лица терялись в дымке. Рабочие в кепках толпились у пабов, женщины в длинных юбках несли корзины с хлебом, перешёптываясь о войне в Испании и кризисе в Африке. Город пульсировал, холодный и неумолимый, но за его кирпичными фасадами плелись нити, способные перекроить мир.

На Кинг-стрит в Вестминстере притаилось здание из серого камня, невзрачное, с узкими окнами и потрескавшейся штукатуркой. Вывеска «Консультационное бюро по экспорту» обманывала случайных прохожих. Здесь за дверями находилась штаб-квартира Secret Intelligence Service, MI6, созданной для защиты интересов Британской империи. Внутри пахло воском, старой бумагой и застарелым табаком, впитавшимся в дубовые панели. Узкие коридоры гудели от шагов, двери, обитые зелёным сукном, скрывали разговоры, от которых зависели судьбы государств. Потёртые лестницы скрипели под ногами, потолочные лампы мигали, а в воздухе висело напряжение — каждый здесь знал, что промах может стоить жизни. В подвале за стальными дверями хранились архивы, где каждый лист был окутан тайнами. На третьем этаже в тесных кабинетах агенты и аналитики разбирали телеграммы из Москвы, Берлина, Аддис-Абебы, выстраивая хрупкую картину мировой политики.

Джеймс Уинтер, агент MI6, 38 лет, сидел за столом в своём кабинете на третьем этаже. Его рабочий угол, заваленный папками, картами и телеграммами, был очагом беспорядка в строгой системе разведслужбы. Высокий, худощавый, с резкими чертами лица и серыми глазами, он выглядел как образцовый англичанин: сдержанный, в тёмно-сером костюме с безупречным галстуком. Тёмные волосы, слегка поседевшие, были зачёсаны назад. Джеймс был завербован советской разведкой в 1933 году, и каждый день в MI6 был для него балансированием на краю пропасти.

Он жил в Кенсингтоне в двухэтажном доме из красного кирпича с небольшим садом, где его жена Элизабет, 35 лет, выращивала розы, георгины и лаванду. Элизабет с каштановыми волосами, заплетёнными в свободную косу, и тёплыми карими глазами преподавала литературу в школе для девочек в Челси. Её улыбка, мягкая, как утренний свет, была единственным, что удерживало Джеймса от падения в бездну. Она не подозревала о его двойной жизни, считая его клерком в Министерстве иностранных дел, занятым бумагами о торговле чаем и шерстью. Их сын Томас, 12 лет, веснушчатый, с живыми зелёными глазами и страстью к крикету, мечтал о небе, рисуя самолёты на полях тетрадей. Каждое утро Джеймс, уходя из дома, целовал Элизабет в лоб, чувствуя, как ложь сжигает его изнутри. Томас, обнимая отца, спрашивал:

— Пап, твоя работа правда такая скучная?

Джеймс отвечал улыбкой, но каждый вечер, возвращаясь в Кенсингтон, ощущал, как маска предателя давит всё сильнее. Их дом с камином, потёртым диваном и старым граммофоном, где Элизабет напевала Шуберта, был его убежищем, но даже там он не мог укрыться от собственной вины.

Элизабет была сердцем их дома. Её руки, огрубевшие от работы в саду, пахли землёй и лавандой. Она любила Джейн Остин и Диккенса, и её голос, мягкий, как бархат, наполнял гостиную теплом, когда она читала Томасу перед сном. Она мечтала о поездке во Флоренцию, где они с Джеймсом провели медовый месяц в 1922 году, гуляя по мосту Понте-Веккьо. Но Джеймс, глядя на её улыбку, чувствовал, как его предательство может разрушить их мир. Томас с его веснушками и привычкой жевать карандаш, пока рисовал самолёты, был его слабостью.

Джеймс пришёл в MI6 в 1925 году после Оксфорда, где изучал историю, французский, немецкий и русский. Его взяли за острый ум, умение читать между строк и знание языков. В отделе Восточной Европы и России он разбирал донесения из Москвы, Варшавы, Берлина, Стамбула, выискивая следы советской разведки. Теперь на него взвалили и слежку за русскими в Африке. Его отчёты, написанные чётким почерком, ложились на стол полковника Кроу, который хвалил его за точность: «Уинтер, вы видите то, что другие пропускают». Но в 1933 году в Стамбуле во время командировки всё изменилось.

Там в кафе у Босфора его нашёл человек, представившийся «Игорем». Мужчина с русским акцентом предложил сделку: 5000 фунтов и лекарства для Томаса, чьё здоровье после пневмонии было хрупким. Медикаменты стоили целое состояние, а долг за лечение сына рос, как снежный ком. Джеймс, раздавленный страхом за Томаса, согласился. Он начал передавать Москве данные. Он стал «человеком из Лондона», тенью, о которой говорили в Москве. Каждый переданный документ был как шаг по тонкому льду, но Джеймс не видел иного пути — ради сына он готов был пожертвовать всем.

В MI6 Джеймс был окружён людьми, чьи лица скрывали столько же тайн, сколько его собственное. Полковник Артур Кроу, 55 лет, его начальник, был сухим, как осенний лист. Седые волосы, орлиный нос, голубые глаза, холодные, как лёд, выдавали в нём сурового ветерана Первой мировой. Кроу подозревал всех, но ценил Джеймса за аналитические отчёты.

— Уинтер, что по Москве? Советы лезут в Абиссинию, — бросал он, врываясь в кабинет, оставляя за собой шлейф табачного дыма.