Его привычка курить трубку и сыпать пепел на папки раздражала, но его взгляд, острый, как лезвие, пугал больше. Кроу был одержим поиском предателей.

— У нас утечка, Уинтер. Кто-то передаёт русским данные. Найдите его, или я начну с вас, — сказал он однажды, и Джеймс почувствовал, как кольцо сжимается.

Эдмунд Грей, 32 года, коллега по отделу, был полной противоположностью. Рыжеволосый, с веснушками и вечной сигаретой, он работал по Германии, но любил говорить о русских.

— Слышал, Уинтер? В Москве чистки. Серов назвал шестерых. Список длинный, — говорил он, пуская дым в потолок.

Джеймс, зная, что его данные дошли до ОГПУ, улыбался, но внутри его трясло. Грей с его мальчишеской улыбкой и привычкой напевать джаз был слишком беспечен, чтобы подозревать Джеймса, но его болтливость пугала. Однажды в столовой MI6 он заметил: «Ты, Уинтер, вечно с бумагами по Стамбулу. Что-то вынюхиваешь?» Джеймс отшутился, но сердце заколотилось.

Маргарет Холт, 40 лет, архивариус MI6, была самой опасной. Её чёрные волосы, собранные в тугой пучок, и стальные очки делали её похожей на ястреба. Она знала всё: кто запрашивал документы, кто задерживался в архиве, кто шептался в коридорах.

— Уинтер, вы часто берёте бумаги по Стамбулу. Что-то нашли? — её голос, мягкий, но с подозрением, заставлял Джеймса чувствовать себя под прицелом.

Он отшучивался, но она будто видела его мысли. Однажды она заметила:

— У вас, Уинтер, слишком много запросов по Абиссинии. Это связано с Москвой?

Джеймс солгал, но её привычка записывать всё в маленький блокнот, который она носила в кармане юбки, пугала его. Маргарет была той, кто мог его разоблачить, и он знал это.

Лондон 1936 года был городом двух лиц. Вестминстер сиял богатством: особняки с колоннами, кэбы, джентльмены в цилиндрах, дамы в шляпках с перьями. На Трафальгарской площади голуби кружили над колонной Нельсона, а в кафе на Стрэнде подавали чай с булочками и джемом. Но в переулках за углом от Кинг-стрит пахло углём, сыростью и дешёвым элем. Рабочие в кепках пили в пабах, женщины в потрёпанных платьях торговали рыбой. Сохо с его кабаре, джазом и запахом жареной рыбы было местом, где он чувствовал себя живым, но и там он оглядывался, боясь слежки. Пабы с их низкими потолками, скрипучим полом и гомоном голосов были его укрытием, где он мог затеряться среди матросов, клерков и уличных торговцев.

Утро 8 апреля началось с телеграммы из Порт-Судана: «Советский груз с винтовками и пушками задержан нашими людьми». Джеймс, сидя за столом, читал её, чувствуя, как пот стекает по спине. Он знал: это его работа. Два месяца назад он передал Москве данные о британских планах в Порт-Судане, и теперь советские грузы, предназначенные для Абиссинии, были под ударом. Полковник Кроу, ворвавшись в кабинет, крикнул:

— Уинтер, Советы опережают нас в Абиссинии! Они обучают партизан, обещают Хайле Селассие 30 самолётов И-15, 40 танков Т-26. Найдите их агентов в Судане. И что по Москве? Там сейчас чистки.

Джеймс, листая папку, кивнул:

— В Судане наши следят за портом. Советы обучают 7000 абиссинцев партизанской тактике — засадам, поджогам складов иприта. В Москве — заговор в ОГПУ. Серов сломался на допросах и назвал имена.

В полдень Джеймс вышел из здания MI6, чтобы оставить конверт с копиями телеграмм в тайнике — под скамейкой в Гайд-парке, где его ждали советские связные. Но на углу Кинг-стрит он заметил мужчину в сером пальто, слишком неподвижного для прохожего. Слежка? Он ускорил шаг, свернув в переулок. Туман был густым, но шаги за спиной не отставали. Джеймс нырнул в толпу у паба «Золотой якорь», где пахло элем и жареной рыбой. Он прижался к стене, чувствуя, как сердце колотится. Мужчина в сером пальто прошёл мимо, не оглянувшись, но Джеймс знал: это не случайность.

Утро 8 апреля 1936 года разливалось над советско-маньчжурской границей холодным скупым светом. Река Амур текла меж заросших тайгой холмов, разделяя советский Дальний Восток и японскую Маньчжурию. Воздух нёс ароматы сосновой смолы. Небо, затянутое тонкими рваными облаками, слабо розовело на востоке, но лес утопал в сумраке, где сосны, ели и берёзы высились, точно безмолвные стражи. Туман, плотный, как шерстяной покров, стелился над землёй, цепляясь за колючие кусты.

На советской стороне близ Благовещенска притаился пограничный пост — горстка бревенчатых бараков, вышка с пулемётом и колючая проволока, едва различимая в молочной дымке. Пост, занятый взводом красноармейцев, был песчинкой в бескрайней глуши. Его бревенчатые стены, потемневшие от дальневосточных морозов, хранили следы былых стычек: пулевые отверстия усеивали дерево, словно оспины, а вышка, слегка накренившаяся, поскрипывала под порывами ветра. Внутри бараков воздух пропитался керосином, варёной капустой, сыростью и запахом сырых шинелей. Пограничники в серых шинелях и ушанках двигались с отточенной сноровкой, привычной для тех, кто провёл ночь на посту. Винтовки Мосина стояли, прислонённые к стенам, их стволы поблёскивали в тусклом свете. В вышке над периметром поблёскивал ствол пулемёта «Максим», нацеленный на реку, где туман скрывал очертания маньчжурского берега. Утро казалось затишьем, но тайга таила угрозу.

В 4:17 утра тишина закончилась. Двадцать японских диверсантов, одетых в тёмно-зелёные мундиры, сливавшиеся с лесом, пересекли Амур. Их лодки, узкие и низкие, скользили в тумане, вёсла беззвучно рассекали воду, оставляя за собой лёгкую рябь. Это были бойцы спецподразделения Квантунской армии, мастера диверсий и разведки, закалённые в тайных операциях. Их цель, разработанная в штабе в Харбине, — уничтожить советский склад с патронами и горючим, перерезать телеграфные провода и собрать сведения о позициях Красной армии. Приказ исходил от полковника Кэнтаро Ямагути, офицера с холодным взглядом, убеждённого, что дерзкий удар ослабит советскую оборону и укрепит позиции Японии в Маньчжурии. Диверсанты несли винтовки Арисака, пистолеты Намбу, сумки с взрывчаткой, их лица, вымазанные сажей, растворялись в рассветной мгле.

Группа разделилась на три отряда: двенадцать человек направились к складу, пятеро — к телеграфным проводам, трое — на разведку укреплений поста. Командир, капитан Сигэру Фудзита, худощавый, с острыми чертами лица, подал знак сохранять тишину. Его люди рассыпались в подлеске, дыхание вырывалось паром, смешиваясь с холодным воздухом. Фудзита, ветеран операций в Китае, знал, что тайга и советские пограничники не прощают ошибок. Разведданные сулили слабую охрану поста. Но сведения оказались ложными.

В 4:32 утра рядовой Павел Соколов заметил движение у берега. Его руки, окоченевшие от холода, сжали винтовку Мосина, глаза вглядывались в молочный туман. Тень мелькнула меж сосен, за ней другая, едва различимая в полумраке. Он трижды резко свистнул, звук разрезал утро, эхом отразившись от деревьев. Пост пришёл в движение. Пограничники высыпали из бараков, хватая винтовки, сапоги топтали сырую землю, руки застегивали шинели на ходу. Лейтенант Михаил Рябов, 28 лет, коренастый, с обветренным лицом и хромотой от старого ранения, крикнул:

— К периметру! Пулемёт на вышку! Живо!

Японцы, застигнутые на подходе, замешкались. Фудзита выругался под нос: скрытность была главным преимуществом, но теперь планы были нарушены. Он махнул отряду склада двигаться вперёд, надеясь прорваться к цели. Двенадцать человек рванулись через подлесок к сараю в 200 метрах, набитому ящиками с патронами и канистрами горючего. Их сапоги чавкали в грязи, тёмные силуэты мелькали среди сосен, но советские солдаты уже были начеку. С вышки загрохотал «Максим», его рваные очереди разорвали туман, как полотно. Пули вгрызались в землю, дробили ветки, взметали фонтаны грязи. Двое диверсантов рухнули мгновенно, их тела осели в густой мох, кровь пропитала почву, тёмная, как смола.

Отряд Фудзиты открыл ответный огонь. Винтовки Арисака затрещали, их резкие хлопки эхом отдавались в лесу, пули пробивали кору деревьев, сбивая хвою. Пограничники, укрывшись за мешками с песком, стреляли из винтовок Мосина, сбивая листву с веток. Рябов, припав за бревном, кричал: