— Эй, мичуринцы! — позвал Панкратов. — Оформлять генерала на этап! Белье, телогрейку, штаны — все первого срока!

Обрадованные за Гельвиха (и за себя тоже), мы спешно составили документы. Симпатяга молча подписал ордера, ушел. А Панкратов задержался и, оглянувшись, сказал вполголоса:

— До вас черед тоже дойдет. Точно! Это говорю вам я, Панкратов Анатолий Потапыч, понятно? Условились: как поступит вызов на тебя или на тебя, — пол-литра на бочку! А?.. Цыть!

Засмеялся и направился к нарядчику.

Нарядчиком был Ираклий Алимбарашвили — горластый и веселый грузин. Ираклий, несмотря на свою кнутовую должность, был любимцем на колонне.

К Гельвиху он вошел с горящими глазами.

— Дорогой, собирай манатки. Завтра едешь Москва!

— Куда-а? — недоверчиво переспросил Гельвих.

— Москва, столица мира! Получай бушлат первого срока!

— Не поеду.

— Вва-х! Ты смеешься на меня? — Ираклий выкатил глаза. — Домой, домой!

— Вот потому и не поеду.

Растерянный Алимбарашвили стоял посреди комнаты, теребил черные усики.

— Не надо шутить, дорогой. Ты же первой пташкой летишь на волю, генерал!

— Я уже сказал…

Алимбарашвили кинулся к майору Кулиничу.

Кулинич — к Гельвиху.

— Вас отзывает правительство, товарищ генерал! Освобождают вас, понимаете?

— Понимаю, товарищ майор.

— Значит, надо собираться.

— В таком виде не поеду. Я не заключенный. Я генерал. И будьте любезны… доставить мне полную форму!

Генеральская форма была доставлена.

Перед ужином, когда уже опустились на землю тени и солнце, разбросав красновато-золотистые блики, уходило за горизонт, к четвертому бараку подъехала бричка. В нее впрягли крупную лошадь рыже-чалой масти. На вахте сидел вольнонаемный фельдшер. Ему поручили сопроводить Гельвиха до Красноярска, где генерал должен был сесть на самолет.

Около барака толпились заключенные. Два санитара осторожно (не так, как когда-то на допрос к Этлину!) вывели под руки Петра Августовича в генеральской фуражке, шинели, ставшей непомерно широкой, в брюках с лампасами.

Гельвих взглянул на стоявших кучками людей. Поднес руку к козырьку. В ответ грянули аплодисменты, раздались возгласы:

— Счастливого пути, генерал!

— До свидания, товарищ!

Гельвих закивал головой. Расцеловался с доктором Григорьевым.

— Вот и наступило полное выздоровление! — сказал Сергей Федорович.

Поддерживаемый десятком рук, генерал взгромоздился на сиденье.

Кулинич взял лошадь под уздцы.

— Но-о, пошла!

Длинноногий майор вел лошадь, как на параде. Я широко шагал сбоку брички. У ворот вахты обнял Петра Августовича. Гельвих потянулся к моему уху и, подмигнув, тихо сказал:

— А вторая-то тетрадка с формулами у меня.[32]

Каждый новый день после проводов генерала Гельвиха мы встречали в томительном ожидании каких-то новостей. Прислушивались к стуку вахтенной калитки, настороженно следили за штатскими фигурами, появлявшимися в зоне, всматривались в просвеченное солнцем мутное небо, словно оттуда должно было что-то свалиться на нас. И действительно, как с неба свалился приказ МВД: отменить ношение номеров заключенными.

Была вторая половина дня. В бухгалтерию вбежал сияющий начснаб Клиник. Подскочил к Дидыку, сорвал с его спины номер. Потом — ко мне и тоже с силой рванул лоскут.

— Тю! — испуганно расширил глаза Харитон Иванович. — Вин сказився, а?

— Ничего не сказився!.. Хватит унижать людей!

Быстро вошел майор.

— Экий ты, Федор Иванович! — с досадой проговорил он. — Поспешил! Надо было торжественно, на линейке зачитать приказ…

— Не стерпел, товарищ майор!

В один миг весь лагерный двор был усеян белыми тряпками…

Стояла июльская жара. Нам же казалось, что за лагерным забором плещутся вешние воды.

Здоровье Гуральского резко ухудшилось. Он почти не вставал с койки и не выходил из барака. Только в октябре мы снова свиделись. И я услышал почти невероятное…

…Началось это еще в марте. Вьюги с морозами не обошли тогда и лагерный пункт 05. Но все равно бригаду грузчиков, в которую входил писатель Четвериков, гоняли в тайгу на заготовку дров. Заключенные тащили бревна на себе, волоком. Особенно тяжелы были старые кедры. К дереву впрягалось человек по десять. Тянули за лямки, падали, барахтались в сугробах. Работа на измор…

Как-то раз литератор Дмитревский (его в тайгу не посылали, он инвалид, ходил, опираясь на палочку) сказал Четверикову:

— Давайте роман писать?

— Какой роман? — поразился Борис Дмитриевич. — Здесь?

— Да здесь. Мы можем полезное дело сделать.

Четвериков задумался: «Если разрешат…» Вспомнил замечательную мысль Ромена Роллана: творить — значит убивать смерть.

Они обратились с заявлением к начальнику Озерлага полковнику Евстигнееву. Вкратце изложили сюжет будущего романа.

И вдруг — разрешение! Прямо надо сказать, случилось непостижимое: в стенах особого, строгорежимного лагеря, где, если верить следственным делам, содержались опаснейшие враги, каким-то двум заключенным дают возможность сочинять художественное произведение!

Дмитревский и Четвериков жадно принялись за работу. Писали, притулившись на тумбочке, в полутьме барака. При каждом обыске солдаты рвали рукопись, забирали карандаши и ручки, а чернила выливали в снег. Начальник режима лейтенант Тюфанов всякий раз с наигранной досадой замечал: «А, черт! Забыл предупредить!» И всякий раз литераторы начинали заново…

Жила на этом лагпункте группа бандеровцев. Ее перевели сюда из Воркуты. Бандиты считали, что Дмитревский и Четвериков никакие не заключенные, а «подосланные агенты МВД». Решили с ними расправиться.

Но жили там же и заключенные комсомолец Николай Шелешнев,[33] моторист-электрик, по кличке Капитоша (он играл на лагерной сцене Капитошу в пьесе Островского «Свои люди — сочтемся»), и старый большевик Бровкин, моторист-дизелист. Капитошу первым из осужденных по 58-й статье расконвоировали на колонне. Он обитал и трудился в рабочей зоне. Бровкина приводили и уводили под охраной. Капитоша увлекался литературой, любил театр и на этой почве сдружился с Дмитревским и Четвериковым. Они знали, что в первый час войны комсомольский билет Николая Шелешнева был залит кровью, что этот необыкновенно подвижный, с горячим сердцем юноша — жертва судебного произвола.

В один из дней пришел Тимофей Кузьмич Бровкин на работу встрепанный, тревожный:

— Капитоша, действуй! Спасай своих друзей-писателей!.. Нынче ночью их покончат бандеровцы!

Бровкин уверял, что во всех деталях знает план бандитов: они задушат спящих литераторов, трупы впихнут в уже заготовленные матрасники и сбросят в глубокую канализационную яму.

Капитоша всполошился: как быть? Заявить оперу? Можно лишь ухудшить положение: одних заговорщиков изолируют, а других — убьют… Он пошел на риск. Попросил связиста лагеря (тоже вслед за ним расконвоированного) соединить его по телефону с Тайшетом. Связист согласился передать сигнал, но при условии, что говорить будет кто-то из надзирателей. Капитоша знал, что младший сержант Иван Мосолов — человек. И не ошибся. Мосолов позвонил в управление Озерлага.

Тотчас же на лагпункт приехал заместитель Евстигнеева полковник Крылов. Вызвал романистов. Они шли в кабинет начальника со смутной тревогой.

Крылов сидел за столом. У дверей стоял начальник лагпункта, тоже полковник. Персона заметная: единственный на трассе полковник на такой должности. Говорили, что прислали его «на перевоспитание»… Крылов предложил заключенным стулья и повел беседу о современной литературе, о лично знакомых ему писателях, о романе Ажаева «Далеко от Москвы»…

От такого поведения заместителя начальника Озерлага с заключенными у полковника лицо вытянулось.

— Видимо, я здесь не нужен? — хмуро спросил он.

— Да, да. Можете идти.

Тот потоптался у порога собственного кабинета и вышел.