Ночью у меня поднялся сильный жар. Голова и лицо покрылось сыпью. Пришел Бачинский. Осмотрел.

— Нуте-с?.. Нуте-с?.. Перенервничали, молодой человек!

Поместили меня в четвертый корпус, в палату, где лежали агроном с Украины (умирал после инсульта), гитлеровский староста с «пляской святого Витта» и харбинец-радиодиктор, с которым я встретился на Новосибирской пересылке, сын русского белоэмигранта. От стен пахло плесенью.

Днем дважды появлялся в корпусе Баринов. Подходил ко мне, интересовался температурой.

Бачинский позвал меня в процедурную.

— Учтите, главный врач целый месяц не был у нас, а сегодня уже вторично. Это он к вам. Имеете солидную защиту!

— Преувеличиваете, Ярослав Владимирович. Баринов не защитник для нашего брата. Разве не знаете его знаменитую фразу: «Прежде всего я чекист, а потом уже врач»?

Бачинский задумался.

— Где-то я читал замечательную мысль: «Все победы начинаются с побед над самим собой»!

Однажды я вышел на корпусное крылечко. День был ветреный. Мошка притихла.

Неподалеку проходила Череватюк.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

Она подняла голову.

— Здравствуйте.

Остановилась. Посмотрела в мою сторону. Скрылась в дверях канцелярии.

У меня внезапно созрело решение. Вернулся в палату… Карандаш стремительно забегал по бумаге: «Что я делаю?! Это невозможно! Я же заключенный!..» Но какая-то сила толкала меня.

Немного погодя я вошел в кабинетик Нины Устиновны.

— Была уверена, что придете, — сказала она, дымя папиросой. — Садитесь.

— Меня оклеветал Лихошерстов.

— Знаю.

Я положил на стол тетрадный листок. На нем:

«Секретарю партбюро лагпункта 02… От члена ВКП (б), заключенного № АА-775…»

Череватюк прочитала. Вскинула на меня глаза.

— У вас температура. Идите в корпус…

Томительно тянулись дни.

Вскоре я один остался в палате. Радиодиктор выздоровел. Старосту перевели в хирургический.

Баринов по-прежнему заходил в корпус, как бы мимоходом навещал меня, щупал мою голову.

— Сыпи меньше, меньше! — утверждал он.

Забежал как-то Ульмишек:

— Конокотину плохо.

Вслед за ним — Эмир:

— Тебе посылка с пенициллином. Завтра Лихошерстов привезет…

Появился Дорофеев.

— Прощай, Дьяков! Ухожу на этап. На авторемонтный!

Новость была неожиданной. «Проштрафился, что ли?»

— Со мной вместе уезжают и Котик, и Мишка из спецчасти… Так сказать, по «внутренним соображениям»… Начальники «регулируют»… Ну, и хрен с ними! Всюду есть человеки…

Дорофеев нервно протирал стекла очков, жмурился, покашливал — першило в горле. Подсел ко мне и тихо сказал:

— Очень может быть, Борис, больше не свидимся. Знай: я здесь потому, что меня… убили.

— Что значит — убили? Оклеветали, ты хочешь сказать?

— Именно — убили! Клевета, друг мой, бывает разная. Но есть такая, что бьет прямо в сердце, намертво!

Мы расцеловались, и Дорофеев ушел.

Простился со мной и Яков Ефремович Котик.

— Меня еще никогда не подводила интуиция, — сказал он, пожимая мне руку. — Мы с вами встретимся в метро![21]

В один из дней заглянула ко мне Череватюк.

— Здравствуйте! — Протянула открытую ладонь.

Мои руки сделались тяжелыми, чужими.

— Что же вы? Здравствуйте!

Я сдавил ее тонкие, длинные пальцы.

Она осторожно присела на табуретку.

— Мы обсудили ваше заявление. Клевета отвергнута… Подробности?.. Пожалуй, не стоит о них!

Нервы мои сдали. Я отвернулся. Даже «спасибо» не мог выговорить.

— Ну вот… — Череватюк развела руками. — Думала, обрадую… Вам дают бром?

И в эту минуту в коридоре не своим голосом закричал дневальный:

— Внима-а-ание-е!

Нина Устиновна быстро встала.

По корпусу разбрелись солдаты в темных халатах: обыск.

Ко мне в палату шагнул высокий надзиратель с ушами-варениками и наклонил голову, чтобы не стукнуться о притолоку. Как-то раз, глядя на него, я в шутку шепнул Тодорскому: «Вот бы отвернуть ему уши, а там творог!» Теперь же эти загнутые ушные раковины произвели на меня совершенно иное, пугающее впечатление: будто в дверях вырос кто-то, готовый ж прыжку.

Надзиратель козырнул:

— Извините, товарищ лейтенант!

Обшарил все углы в палате, тумбочку, отвернул матрац. Под подушкой нашел тетрадку. Раскрыл. Беззвучно рассмеялся.

— Стишки… Не положено!

Сунул ее в карман.

— Сейчас же верните! — приказала Череватюк. — Я читала.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант!

Сержант положил тетрадь на тумбочку и ретировался.

— Что за тетрадь? — спросила Нина Устиновна.

— С оказией получил… От писателя Четверикова… Ленинградец.

— Из Ленинграда получили?

— Нет, с пересылки… Его куда-то гнали. Попросил сохранить.

Нина Установка подняла брови.

— Значит, он… тоже?

— Тоже…

— Стихи?..

— Поэма о революции, о Ленине.

Она встряхнула головой. Пышные волосы ее шелохнулись. Тяжело вздохнула.

— Как все это сложно. Сложно и непонятно… Я не могу здесь больше… — проговорила Череватюк и пошла к дверям.

Вскоре Баринов получил отпуск, уехал на два месяца в Ленинград. Нину Устиновну вызвали на совещание в Тайшет. Меня тут же сняли с истории болезни, хотя свищ еще не зажил и на голове оставалась сыпь.

Когда я пришел в канцелярию, Юрка огорченно сказал:

— Дьяков, собирай сидор… Отправляют тебя на ноль сорок третью, на штрафную!

— Так я же больной!.. И почему на штрафную?

— Ты заключенный, а затем уже больной. Крючок говорит… конечно, с чужого голоса, ты понимаешь:

«Пусть там соревнование организует!..» Никогда, брат, не лезь в драку с начальством.

Уложив мешок, я направился к Перепелкиной. Она сделала мне перевязку, отдала коробку с пенициллином.

— В таком состоянии вас не имели права назначать в этап, — угрюмо проговорила она. — Но я… я ничего… я бессильна… До свидания!

— До свидания, Клавдия Александровна!

Из перевязочной я зашел к Конокотину. Он лежал на койке в дальнем углу палаты. Встревожился, узнав, что меня отправляют в этап, да еще на лагпункт 043, который все на трассе зовут «штрафной колонной».

— Разлучают… — скорбно проговорил он. — Присядьте.

— Еще со многими надо проститься…

— Все равно, перед отъездом полагается присесть… Увидимся ли?..

Я сел у изголовья Конокотина. Он молча держал меня за руку. И вдруг взглянул глазами, наполненными ужасом.

— Скажите… а если… все это… все мы здесь… с ведома и указания его?! — спросил он сдавленным голосом, порывисто откинул одеяло и приподнялся. — Я, кажется, с ума схожу!

В дверях появился Крючок.

— В акурат тут! Мать твою вдребезг!.. По всей зоне ищу! Выдь!.. Мигом на вахту!

На пороге палаты я задержался. Поднял руку. Конокотин тоже.[22] И, подняв, он заслонил свое лицо.

У ворот вахты выстроились этапники. Я оказался крайним, рядом с Николаем Павловым — «таежным поваром». Было нас двадцать восемь. На спинах — мешки, в руках — котомки, на головах — марлевые сетки. А на ногах — у кого кирзовые ботинки, у кого боты «ЧТЗ». Я держал под мышкой коробку с пенициллином. «Только бы не уронить, не разбить!»

В рядах однотонное гудение, похожее на гул отзвонившего колокола.

Быстро вечерело. Пряталось темно-малиновое солнце…

Надзиратели проверили, у всех ли в порядке номера на спинах. Ощупали каждого. Приказали: «Сидоры — на землю!» Ощупали и сидоры. У двух-трех что-то заподозрили, высыпали вещи на землю, в пыль. Ничего не нашли…

На крыльцо выплыл Нельга с формулярами в руке. Начал выкрикивать:

— Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья?..

Ко мне подошли Тодорский и Ульмишек. Потом Флоренский, Толоконников, Толкачев, Ром.[23] Федя Кравченко не смог прийти к вахте: лежал с высокой температурой…[24] Говорили обо всем и ни о чем. Только не об этапе. Но говорили так, словно скоро все должны встретиться.