— Как жизнь, господин пастор? — спросил я, входя в узкую комнату санитара.

Котик вытирал посуду. Криво улыбнулся:

— Давно известно, что человеческий яд равен десяти змеиным! — ответил он. — Одно слово: Крючок… А, пес с ём, как говорит Толоконников!

Так уж повелось у лагерников, особенно среди земляков, что при разговоре на любую тему непременно пойдет речь и о «деле». Ну, а меня, как говорится, и медом не корми — узнать о новой судьбе.

Котик в сорок третьем был старшим инженером Наркомата морского флота СССР. В это время его и взяли. В июньский вечер, теплый и звездный, как помнилось Котику, вернулся он с женой из Большого зала консерватории. Оба были под впечатлением вальсов Штрауса. Уселись пить чай и — звонок в передней.

Через полчаса Ефрем Яковлевич очутился в тюремном боксе.

— На смену «Сказкам Венского леса» пришла несуразная быль! — сказал он, ходя из угла в угол своей комнаты в десятом корпусе.

Вел следствие подполковник Комаров.

— Вы почему не вступали в партию? — спросил он.

— Будь я коммунистом, вы спросили бы — почему я вступил в партию?

— Отвечайте на вопрос! — прикрикнул Комаров.

— Отвечу, гражданин подполковник. У нас в стране миллионы беспартийных, но они всей душой и сердцем с партией. В этом и сила советского народа, и тот самый «секрет», который никак не поймут наши зарубежные противники. Но вы-то, гражданин подполковник, должны понимать?

— Читаете политграмоту?

— Что вы! Отвечаю на вопрос.

Комаров карандашом выбил по столу мелкую дробь и продолжал:

— Вы получили от Ротшильда пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на подрыв освоения Северного морского пути?

Котик развел руками.

— Что вы такое говорите, гражданин подполковник? Да за подобные вопросы вас надо, по меньшей мере, исключить из партии!

Комаров разъярился. Привел Ефрема Яковлевича в кабинет высокого начальника — Абакумова. Тот принял подследственного с подкупающей вежливостью, сказал любезно (как говорит хозяин пришедшему гостю):

— Садитесь! Раскрывайтесь.

— В чем? — удивился Ефрем Яковлевич. — У меня нет ничего закрытого.

— Значит, и с Ротшильдом, по-вашему, все придумано?

— Чистейший анекдот, гражданин начальник!.. Спросите у моего следователя, он убедился: никакой силой нельзя заставить меня признать то, чего не было!

— Плохо знаете нашу силу, — улыбнулся Комаров. — Все, все признаете! — зло проговорил он, опираясь руками о спинку кресла.

Абакумов молча кивнул головой на дверь.

Конвоир повел Котика по длинным коридорам.

При последнем свидании Комаров с каменным лицом сказал:

— Дорого вы обошлись мне, Котик… Фамилия у вас ласковая, а когти острые… Поедете в лагерь на десять лет. Не пугайтесь: лагерь — это строительство с ограниченной свободой.[10]

Наш разговор прервал лежавший в корпусе лейтенант, из подчиненных майора Яковлева: коренастый блондин, тщательно выбритый, с пролысиной, убегающим назад шишковатым лбом. Лейтенант вошел, с шумом распахнув дверку.

Мы встали, вытянулись.

— Кто?

Он ощупал меня колкими глазами.

— Медстатистик.

— Сидайте!

Вынул из пижамной куртки серебряный портсигар. Раскрыл.

— Прошу!

Ефрем Яковлевич взял папиросу.

— А ты что, стесняешься? — спросил меня лейтенант.

— Не курю, гражданин начальник.

— Легкие бережешь?

Он щелкнул крышкой портсигара. Подтянул штаны, присел на край стола, отодвинув посуду.

— Котик! Как, по-твоему, будет война?.. Трумен опять там чего-то того…

Ефрем Яковлевич усмехнулся.

— Гражданин лейтенант, что вы задаете мне такой вопрос? Той десятки, которой наградили меня в МГБ, хватит вот как! — Он провел пальцем поперек кадыка.

— Да ты что? Я не провокатор…

Лейтенант ткнул в сторону Котика оттопыренным большим пальцем:

— На всю жизнь перепуганный, ха!.. Ты кем на воле был?

— Начальником юридического отдела Главсевморпути, старшим инженером…

— Хо-хо!.. — перебил он. — А я думал правда пастором… И Шмидта знал? И Папанина?

— Очень близко. Мои начальники…

— Н-да… А зацепили тебя за что?

— За шиворот…

— Гм!.. Вот так и ни за что?

— Да нет… Сказали, что получил пятьдесят тысяч фунтов стерлингов от Ротшильда на подрыв Севморпути…

— Фи-ю-ю!.. От Ротшильда?.. Врешь!

Лейтенант весь как-то внутренне сжался.

— Можете не верить, но это было одним из обвинений…

Лейтенант повел глазами на меня.

— А тебя, когда брали, кем был?

— Работал в правлении Союза писателей.

Он щелкнул языком, почесал плешь.

— Ишь, какие сидят!.. С вами только и поговорить о серьезных ситуациях. Так что, санитар, я… как тебе сказать?.. спросил про войну без всяких там прочих…

Ефрем Яковлевич прищурился:

— А как вы сами, гражданин начальник, полагаете: будет война?

— Я?.. Гм!.. Черт ее знает! Все возможно… — Он подбоченился и заговорил тоном штатного оратора: — Надо силы мира укреплять, бороться с врагами внутренними и внешними, с империалистическими происками, черпать силы в массах…

— У-у, да вы всю политику насквозь видите! — с непроницаемым лицом сказал Ефрем Яковлевич, хотя я заметил, что ему стоило больших усилий, чтобы не прыснуть.

— Ты говоришь! — Лейтенант важно вздернул плечами и закачал ногой. — В совершенстве знаю и стратегию и тактику… Когда нужно рокирнемся, когда треба — и ход конем!.. Давай-ка, Котик, сгоняем партию в шахматы? Убедишься в моей теоретической подкованности!

На десятом или двенадцатом ходу лейтенант смахнул фигуры с доски.

— И все-то вы, черти, умеете!

Уходил смущенный, раскрасневшийся. Очевидно, в каком-то кусочке мозга у него стало жечь… В дверях обернулся:

— Я нарочно проиграл!

Только вышел я из десятого корпуса, как вблизи вахты затрещала автоматная очередь. К воротам побежали надзиратели. Выскочили из корпусов врачи, санитары…

— Что случилось?

Неизвестность продолжалась недолго. В зону пришла бригада Акопяна, задержавшаяся на стройке. Работяги цепочками растянулись по двору, вытирали рукавами потные лбы.

И ползла вместе с ними по баракам весть:

— Зубного техника застрелили…

Возвращаясь с общих работ, Королев у самых ворот вахты вышел из строя и кинулся в сторону с громким криком: «Убегаю-ю!..»

Оружие было применено, как полагалось по инструкции, без предупреждения…

«Кто убил Королева? — в ужасе думал я. — Кто разрешает провоцировать побеги?.. Кто утвердил инструкцию смерти?..»

Где-то глубоко в моей душе зрел страшный ответ…

Седьмой корпус стоял на пригорке. Оттуда хорошо была видна синеватая таежная ширь. Над ней бескрайнее небо, часто менявшее краски. Совершенно сказочными бывали заходы солнца весной. Бледно-зеленые, пурпуровые, синие, желтовато-розовые, фиолетовые лучи, сливаясь, обнимали полнеба. Чародейство света!

В свободный вечерний час мы приходили на этот бугор. Задумчиво двигались по тропинке, не отрывая глаз от заката. Здесь, на малом клочке земли, жила обманчивая воля: не было надзирателей, никто тобой не командовал (только с вышек наблюдали), а впереди простор. Этот бугор и тропинку осужденные по 58-й статье прозвали «58-й авеню».

В один из таких вечеров пришел на авеню и Флоренский. Глаза поблескивали: получил письмо от жены.

— И хлебнула же горя моя Наташка! — рассказывал он. — Знает теперь, как долбить киркой вечную мерзлоту!.. Сейчас, слава богу, уже не на общих. Лаборантка в больнице. Занята, пишет, по горло… Молодчина она! За какое дело ни возьмется, досконально изучит… Один надзиратель спросил у нее: «Ты где и когда шпионила?» Она ответила: «Нигде и никогда». Надзиратель сказал: «Ну, если так, будем смотреть на вас с приятностью». И согласился приносить в зону нужные Наташке медицинские книги. Она пьет фенамин, ночи просиживает над конспектами. Вот послушайте…

Флоренский вынул письмо.