Еще три дня назад нужно было отправить месячный отчет в Озерлаг. Но начальница отсутствовала, и отчет ждал ее подписи. Составлялся он за нехваткой бумаги на безукоризненно выструганной сосновой доске длиною метра полтора. Каждого пятого числа эти «деревянные ведомости» отправляли в Тайшет. Захватив доску, я переступил порог.

Череватюк сидела за письменным столом и была похожа, как мне почудилось, на девушку в тесной сибирской избе с картины Сурикова «Меншиков в Березове». Задумчиво глядела перед собой.

— Была в Тайшете, — сказала она, не поднимая головы. — На партийной конференции… Отчет готов?

— Можете подписывать, гражданин начальник.

Череватюк взяла в рот папиросу, затянулась. Взглянула на доску.

— Боже мой, боже мой, сколько же граф… Цифры, цифры, цифры… Баринов тут?

— Ушел за зону.

— Опять преферанс!.. — Она глубоко вздохнула. — Сколько умерших?

— Одиннадцать и четыре с трассы.

— А в прошлом месяце?

— Девятнадцать. И пять с трассы.

— Смертность снижается. Хорошо это… Она прикинула на счетах несколько цифр, сбилась.

Снова защелкала костяшками. Опять не получилось. Расписалась внизу доски.

— Завтра сами дадите Баринову на подпись. У меня с утра партбюро.

Я взял доску и шагнул к дверям.

— Подождите! — остановила она. Неожиданно спросила: — Какое вы совершили преступление? Только честно!

Подумалось: «Почему спрашивает? Решила убрать из канцелярии? Поводов к этому я как будто не давал…»

— Никаких преступлений я не совершал, гражданин лейтенант.

Череватюк опустила глаза. Сказала тихо:

— Не гражданин лейтенант, а… Нина Устиновна. Садитесь.

Несколькими затяжками докурила папиросу, взяла новую.

— Много, по-вашему, в больнице… невиновных?

Я ответил не сразу.

— Такой графы в статистическом отчете нет.

— Испугались?..

Встала (поднялся и я), сняла шинель, открыла окно. Запахло свежей землей: недавно полили цветочные клумбы.

— А Толоконников — занятный старик. Ухитрился посадить на клумбах огурцы. Думал, не замечу… Так я и не заметила!

Она бросила на стол пилотку, встряхнула темными волосами, отошла в угол и прислонилась спиной к стене.

Молчала. Потом, словно про себя:

— Значит, мой вопрос остается без ответа…

У меня сильно заколотилось сердце.

— Видите ли, Нина Устиновна… После ареста, в первые дни, мне думалось, что в камере я один невиновный. Ну, а затем — Бутырка, этапы, пересылка, лагерь… Многие убеждали, что они тоже совершенно ни в чем не виноваты. Так ли это?.. Но ведь оклеветали же меня, почему не могли другого, третьего?.. Конечно, бывают и ошибки. Однако что-то их очень уж много!

Череватюк продолжала молчать. Лицо ее странно вытянулось. Дрожали ресницы.

— Каждый невиновный, — говорил я, — ждет ариаднину нить, которая выведет на свободу. Иначе нельзя жить!.. Только животное может есть, чтобы существовать. А мы хоть и занумерованные, но люди…

Я глотнул воды. Зубы стучали о край кружки.

Череватюк с трудом произнесла:

— Говорите… слушаю вас.

— Вы меня вызвали на откровенность. Значит, разговор на обоюдном доверии, так?

— Да, да!

— Тогда отвечу на ваш вопрос. — Я прикрыл окно. — Есть невиновные! Не я один — много. Назвать?..

В ее глазах мелькнул испуг.

— Конокотин?.. Флоренский!.. Вы же работаете с ними! Неужели не видите, что это за люди?! Толоконников!.. Его арестовали в Ставрополе. Полгода следователь Додзиев придумывал, в чем бы его обвинить!.. И подключил к чужому групповому делу. Освободить, сказал, не имею права… А Тодорский?.. Когда я спросил у Баринова, знает ли он, что это тот самый Тодорский, о котором писал Ленин, майор усмехнулся: «Липа! То был другой…» Нет, Нина Устиновна, это как раз и есть самый настоящий Тодорский!

Она ладонями стиснула виски.

— Я назову вам тех людей, тех коммунистов…

— Не надо!

Череватюк шагнула к столу, схватила шинель и быстро вышла из домика канцелярии во двор… на вахту… за зону… Пошла в свою комнатенку, где, вероятно, ей было очень одиноко.

— А я вам гостинец приготовил, — сказал мне Толоконников поутру в канцелярии.

Он вынул из ящика книжку. Провел пальцем по тряпичному корешку. Хлопнул ладонью.

— Переплели?

— Сохраните на память о старике переплетчике!

Мы крепко обнялись.

— Спасибо, дорогой.

То была пьеса о Циолковском — «Дорога к звездам». Я написал ее вместе с Михаилом Пенкиным. Мы подружились еще в тридцать пятом году, в Сталинграде. Пенкин тогда работал в отделе искусств крайисполкома, в газетах печатались его литературные статьи и театральные рецензии. Молодой, жизнерадостный Миша — шатен с глазами каштанового цвета — был по-юношески влюблен в театр, в искусство. После войны я вместе с ним работал в ЦК комсомола… Тогда мы и задумали «Дорогу к звездам». Издательство «Искусство» выпустило пьесу отдельной книжкой, но… на другой день после моего ареста. Тираж изъяли. Успели продать совсем небольшую часть. Вера прислала пьесу в лагерь. Ее читали заключенные, благодарили. Брали за зону вольнонаемные, возвращали молча. А Крючок повертел книжку в руках, прочитал фамилии авторов и спросил: «Этого, что с тобой писал, еще не посадили?..»

Толоконников залюбовался обложкой: на ней был нарисован несущийся в просторы Вселенной космический корабль.

— Чудесная сказка! — сказал он. — Думаете, осуществится? Полетим туда? — Петр Степанович глазами показал на потолок.

— Не только думаю, а знаю.

— Вон даже как?

— Полетим! Нашу пьесу консультировал видный ученый. Так он сказал, что существует предположение, что первый полет человека по орбите вокруг Земли произойдет примерно в шестьдесят четвертом году.

Толоконников глубоко вздохнул.

— Еще двенадцать лет!.. Куда там, не дотяну![7]

Погрузившись в бумаги, мы не услышали, как кто-то вошел в канцелярию.

— Добрый день! — прозвучал чужой голос.

В дверях стоял разморенный жарой мужчина низкого роста, темнобровый, с живыми искорками в глазах. Без головного убора, в распахнутом дождевике поверх штатского костюма, с полевой сумкой в руке, он походил на приезжего бухгалтера или снабженца. Но все равно — вольнонаемный. Положено встать. Мы поднялись.

— Сидите, сидите! — Штатский положил сумку на барьер, вытер потный лоб носовым платком. — Фу-у, жарковато… Вода у вас есть?

— Одну минуту!

Толоконников метнулся в кабинетик начальницы канцелярии, принес эмалированную кружку.

Выпив залпом воду, штатский сказал:

— Я — ваш новый оперуполномоченный. Фамилия моя — Комиссарчик. Слыхали о таком?

— Так точно! — четко ответил Толоконников. — Вы были на двадцатой колонне?

— Да и сейчас еще там. Пока что буду совмещать. — Он вынул из полевой сумки записку. — Распоряжение начальника больницы… Мне нужна справка о мортальных за прошлый год и за эти пять месяцев. Сумеете приготовить к вечеру?

— Сведения под рукой, гражданин начальник, — ответил я.

Он хитровато улыбнулся.

— Правильно работает контора!.. А курить в этом доме разрешается? — спросил он, присаживаясь на табурет. — Прошу!

Вынул коробку «Казбека».

— Покорно благодарю! — Толоконников взял папиросу и — за ухо. — Про запас! — объяснил он, поймав вопросительный взгляд Комиссарчика.

Получив нужную справку и оставив Толоконникову «про запас» еще несколько папирос, новый опер ушел.

Вечером, когда все стихло и в канцелярию никто больше не заходил, мы принялись за газеты и журналы. Вслух прочитали очерк о Цимлянской гидроэлектростанции. Засмотрелись на фото нового Цимлянского моря, на первомайскую Красную площадь, на залитое огнями высотное здание Московского университета, на портрет покойного Всеволода Вишневского в «Огоньке»…

Да, думал я, рано умер Вишневский… Большой писатель… А следователь Чумаков добивался от меня показаний о «преступных связях» с Вишневским. И все на том основании, что при обыске в моем рабочем столе нашли служебную записку Всеволода Витальевича!..