Произошло нечто странное: в один миг изменился в его глазах облик Шорены. Вспомнил он ночь в Самтавро после вечерни. Промаячила черная ряса царского духовника. Закрывшись покрывалом, опустив голову, шла Шорена среди своих прислужниц. Она избегала взглядов толпы. Лицо, плечи, весь облик ее обволакивало какое-то бледное облако печали. Без стеснения разглядывали ее прохожие, а она шла, опустив голову, кроткая, правдивая сердцем. Гордо несла бремя, возложенное на нее судьбой.

Арсакидзе подумал об этом, и перед его глазами предстало двойное видение. Вардисахар шла рядом с Шореной. Хохотунья, трещотка, вся розовая, чувственная и влюбленная в жизнь, всегда жаждущая богатства и недовольная своей судьбой. Только для страсти, для ложа создана была она. Вот ее облик: она теряла возлюбленного и тут же сокрушалась о трех жемчужинах.

Арсакидзе вспомнил теперь и то, как Вардисахар заигрывала с кветарским эриставом… Сладострастен и похотлив был Колонкелидзе. Он не щадил ни служанок, ни птичниц, ни хлебниц — баб, от которых всегда пахло кислым хлебом, хинкали и птичником. Всю жизнь бедная Гурандухт мучилась, пристраивая его незаконнорожденных детей, Арсакидзе сам видел, как однажды эристав прижал Вардисахар к стене в прачечной… Как кобылица, прыгала и хохотала Вардисахар… Когда Шорена и Вардисахар встретились в воображении Арсакидзе, наложница аланского царя померкла в тени дочери Колонкелидзе. Чиста была Шорена, как крылья херувима, и печальна, как ангел скорби в Кинцвиси. У нее глубокий, грудной голос, как звон серебряных колокольчиков, что висят на древках знамен хевисбери. В ней мягкость и теплота горностая. Арсакидзе повернулся к стене, закрыл глаза и попытался уснуть. На другой день он должен был рано уйти из дому.

Издали слышался перезвон бубенцов, свист плети погонщика рассекал ночную тьму. Доносился непрерывный шум Арагвы. Защебетала какая-то птичка, но то был не соловей. Птичка насвистывала долго. Арсакидзе показалось, что она зовет в темноте свою возлюбленную.

Где— то залаяли собаки, и вновь спустилась тишина.

Нона стала сзывать кур. Трепетный свет проник в окна, и сон стал прясть узоры на дремлющих веках Арсакидзе…

Снилось ему: в спокойный осенний день идет он по хлебному полю. По колено спелые колосья, вокруг распустились маки, там и сям рдеют калина и боярышник. В поле стоит дуб, высокий, с густыми ветвями. На ветках дуба сидят дикие голуби. Они сладко воркуют…

Ручейки сбегают с холмов. Потрескавшаяся от зноя земля жадно вбирает влагу. Над ручейками высятся пугала, сделанные для устрашения медведей. Они мотают головами, как уставшие верблюды, вода льется в чан, расположенный на конце столба, столб запрокидывается, вода выливается, и пугало грохается о доску. Снова выпрямляется столб, снова наполняется чан, снова выливается вода, и по полям разносится грохот, производимый ударом пугала.

Пугало было не одно, они стояли по всему полю, и все ущелье было полно непрерывным грохотом.

Но удивительнее всего было то, что, несмотря на множество пугал, медведи смело расхаживали по хлебным полям. Кувыркались, ревели и мяли посев.

Идет Арсакидзе по ниве и видит, как Шорена подходит с другой стороны к ручейку. Девушка бойко перескочила ручей, как это она делала в Пхови, во время охоты. Идет, рассекает море колосьев, одежда на ней белоснежная и шейдиши василькового цвета. Склоняются перед ней пшеничные колосья, нежно изгибаются маки. Вот с ветвей дуба стремительно слетели дикие голуби, уселись на плечи Шорены и заворковали. Увидев Шорену, два медведя заревели. Один из них цвета спелых каштанов, другой — цвета осеннего папоротника. Поднялись на лапы, зашагали по-человечьи, с ревом направились к девушке. Арсакидзе пересекает хлебное поле — хочет зарубить медведей мечом, спасти от опасности друга сердца, Дернул меч Арсакидзе, но кто-то словно заколдовал ножны.

Заторопился, но колосья вяжут ноги, колени отяжелели, словно он увязает в смоляном море.

Медведи рычаг, топчут лапами золотистые колосья и красные маки, вот-вот доберутся они до Шорены и растерзают ее.

— Харай!…— кричит Арсакидзе, но даже голос не подчиняется ему.

— Харай!…— вопит Арсакидзе и рассекает ниву — не ниву, а смоляное море. Колосья путаются в полах чохи.

Медведи легли у ног Шорены. Не рычат больше, не топчут лапами нивы. Шорена наступила ногой на голову одного из них.

Виноградные листья, шитые золотом, засверкали на шейдишах Шорены. Наклонилась она к медведям и стала их ласкать.

Издали смотрит остолбеневший Арсакидзе, как его нежная подруга ласкает зверей.

Дикие голуби сидят на плечах Шорены, поют сладчайшие песни, красные маки нежно изгибают стебли, гнутся золотые колосья, преклоняются пред непорочной невестой. Медведи лежат у ног ее и смотрят на нее возбужденными от страсти глазами…

И как раз в это время Нона разбудила Арсакидзе.

Уже наступал бледный рассвет.

— Вставай, сударь, скорпионы просверлили каменную стену, — сказала она.

Страх был чужд Арсакидзе.

— Какие скорпионы! Дай поспать.

— Если не веришь, сударь, вот покажу тебе,-проговорила Нона и показала двух скорпионов, нанизанных на палочку.

Арсакидзе был поражен.

— Одного я убила сегодня утром у себя в комнате, а другого — у твоего изголовья.

Арсакидзе встал.

Зажгли светильники, обкурили комнату серой. Обыскали стены большой залы, гостиную, комнату для служанок, обшарили все выбоины, дырки, но нигде не нашли ни одного скорпиона.

Нона взяла светильник, пошла обыскивать подвал. Здесь все было покрыто густой паутиной. Затхлый смрад стоял в подвале. Заржавевшие латы и шлемы, брони для людей и коней, ноговицы, наколенники, наручники, налокотники, нагрудники и оплечья, пики, копья, точило для оружия и разные стрелы, рога турьи и оленьи, топоры и бердыши, секиры и ржавые мечи висели по стенам.

Летучие мыши заполняли подвал. Висели вниз головами. Они запищали, закружились под потолком, забились об углы и стены, плюхались вниз, жалко трепыхались в пыли.

В одном углу стоял большой иранский шкаф с перламутровой инкрустацией. В нем были свалены пергаментные свитки, иконы, старинные запястья, азарпеши и пиалы.

Арсакидзе заинтересовался старинными вещами. Он забыл о скорпионах, подошел к шкафу и стал рыться в этой рухляди. Брал в руки каждую вещь, счищал пыль, рассматривал, искал даты и надписи на них. Среди пиал он обнаружил один странный предмет, покрытый, плесенью. Счистил затвердевший на нем воск. Оказалось, что это круглое медное тавро с вырезан-ной на нем головой лисицы.

Он поднес, тавро к свету, на нем не было никаких дат.

— Что же это такое, Нона? — спросил он служанку.

Нона молчала. С волнением глядела она на своего господина, прикрыв рот рукой. Арсакидзе не отставал.

— Не принято покойника поминать лихом, — промолвила Нона.

Арсакидзе умолял ее рассказать, что означает это тавро с лисьей головой.

Женское сердце не могло дольше хранить тайны.

— Это произошло в год чумы. Меня только что привезли в этот дом из Абхазии. В четверг, третьего февраля, было землетрясение. Гартискарская крепость трижды рушилась в том году. В Уплисцихе обвалились царские палаты. Царь Георгий был на войне, не помню, с кем он тогда воевал — с сарацинами или с греками. Спустя три недели началась чума. В мужском монастыре тогда многие погибли от чумы. Умер мцхетский архиепископ Иоанн. Проклятая чума перекинулась в крепостной гарнизон. В крепостях Арагвискари и Мухнари за один месяц умерло около тысячи воинов. Монахи предсказывали народу второе пришествие. Столпник Антимоз стал прорицать. Он возвестил народу, что в Мцхете находятся еретики и святотатцы и потому разгневался господь на Грузию. Мелхиседеку донесли на Хурси Абулели и управителя его дворца, Рати. Хурси поймать не могли — он скрылся у горцев. Толпа, вооруженная дубинами, ворвалась в дом Рати. Этот несчастный спрятался в башне. Как раз тогда и сорвали с нее крышу. Потом подожгли башню. Еле выволокли его оттуда. Хотели побить камнями, но Мелхиседек его помиловал. Пришел царский духовник Амбросий. Он предложил заклеймить позорным тавром добычу сатаны. Несчастного втащили в этот подвал. Раскалили тавро с мордой лисицы и наложили на моего хозяина, как на еретика и сотрапезника сатаны.