Мне б хотелось

           вас

                      воспеть

                                 во вдохновенной оде,

только ода

           что-то не выходит.

Скольким идеалам

смерть на кухне

                      и под одеялом!

Моя знакомая —

                      женщина как женщина,

оглохшая

           от примусов пыхтения

                                 и ухания,

баба советская,

                      в загсе венчанная,

самая передовая

                      на общей кухне.

Хранит она

           в складах лучших дат

замужество

           с парнем среднего ростца;

еще не партиец,

                      но уже кандидат,

самый красивый

                      из местных письмоносцев.

Баба сердитая,

                      видно сразу,

потому что сожитель ейный

огромный синяк

                      в дополнение к глазу

приставил,

           придя из питейной.

И шипит она,

           выгнав мужа вон:

– Я

           ему

                      покажу советский закон!

Вымою только

           последнюю из посуд —

и прямо в милицию,

           прямо в суд… —

Домыла.

           Перед взятием

                      последнего рубежа

звонок

           по кухне

                      рассыпался, дребезжа.

Открыла.

           Расцвели миллионы почек,

высохла

           по-весеннему

                      слезная лужа…

– Его почерк!

письмо от мужа. —

Письмо раскаленное —

           не пишет,

                      а пышет.

«Вы моя душка,

                      и ангел

                                 вы.

Простите великодушно!

                      Я буду тише

воды

           и ниже травы».

Рассиялся глаз,

                      оплывший набок.

Слово ласковое —

           мастер

                      дивных див.

И опять

           за примусами баба,

все поняв

           и все простив.

А уже

           циркуля письмоносца

за новой юбкой

                      по улицам носятся;

раскручивая язык

                      витиеватой лентой,

шепчет

           какой-то

                      охаживаемой Вере:

– Я за положительность

                      и против инцидентов,

которые

           вредят

                      служебной карьере. —

Неделя покоя,

           но больше

                      никак

не прожить

           без мата и синяка.

Неделя —

           и снова счастья нету,

задрались,

           едва в пивнушке побыли…

Вот оно —

           семейное

                      «перпетуум

мобиле».

И вновь

           разговоры,

                      и суд, и «треть»

на много часов

                      и недель,

и нет решимости

                      пересмотреть

семейственную канитель.

Я

           напыщенным словам

                      всегдашний враг,

и, не растекаясь одами

                      к восьмому марта,

я хочу,

           чтоб кончилась

                      такая помесь драк,

пьянства,

           лжи,

                      романтики

                                 и мата.

В поцелуе рук ли,

                      губ ли,

в дрожи тела

           близких мне

красный

           цвет

                      моих республик

тоже

           должен

                      пламенеть.

Я не люблю

           парижскую любовь:

любую самочку

                      шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

                      сказав —

                                 тубо —

собакам

           озверевшей страсти.

Ты одна мне

           ростом вровень,

стань же рядом

           с бровью брови,

дай

           про этот

                      важный вечер

рассказать

           по-человечьи.

Пять часов,

           и с этих пор

стих

           людей

                      дремучий бор,

вымер

           город заселенный,

слышу лишь

                      свисточный спор

поездов до Барселоны.

В черном небе

                      молний поступь,

гром

           ругней

                      в небесной драме, —

не гроза,

           а это

                      просто

ревность

           двигает горами.

Глупых слов

           не верь сырью,

не пугайся

           этой тряски, —

я взнуздаю,

           я смирю

чувства

           отпрысков дворянских.

Страсти корь

           сойдет коростой,

но радость

           неиссыхаемая,

буду долго,

           буду просто

разговаривать стихами я.

Ревность,

           жены,

                      слезы…

                                 ну их! —

вспухнут вехи,

                      впору Вию.

Я не сам,

           а я

                      ревную

за Советскую Россию.

Видел

           на плечах заплаты,

их

           чахотка

                      лижет вздохом.

Что же,

           мы не виноваты —

ста мильонам

                      было плохо.

Мы

           теперь

                      к таким нежны —

спортом

           выпрямишь не многих, —

вы и нам

           в Москве нужны,

не хватает

           длинноногих.

Не тебе,

           в снега

                      и в тиф

шедшей

           этими ногами,

здесь

           на ласки

                      выдать их

в ужины

           с нефтяниками.

Ты не думай,

           щурясь просто

из-под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

           иди на перекресток

моих больших

                      и неуклюжих рук.

Не хочешь?

                      Оставайся и зимуй,

и это

           оскорбление

                      на общий счет нанижем.

Я все равно

           тебя

                      когда-нибудь возьму —

одну

           или вдвоем с Парижем.