— Аркканцлер, это просто… слова. На доске. Их пишет какой-то ублюдок, которому нечем заняться.
— Слова?! — Чудакулли почти зашипел. В Ваймса ткнулся палец, с кончика которого сорвалась и с шипением погасла синяя искорка. — Слова — это то, из чего состоит магия, коммандер. Слова могут строить миры и могут стирать их с лица земли. И прямо сейчас какой-то анонимный щенок стирает с лица земли мой мир! Так что вот тебе мой ультиматум. Ты находишь эту чернильную сволочь. Быстро. Или я решу проблему сам.
Развернувшись, он подошёл к своему посоху и взял его в руку. Набалдашник вспыхнул тусклым, больным, малиновым светом.
— У меня есть очень… — он сделал паузу, словно пробуя слово на вкус, — очень большой огненный шар. Экспериментальный. И я, знаешь ли, не буду сильно беспокоиться, если он окажется «недостаточно ярким» или, гномьи зубы, «на двенадцать процентов тусклее, чем в учебнике». Я просто запущу его в сторону самой большой концентрации идиотизма в этом городе. А она сейчас, похоже, у этих твоих «Шепчущих досок». Ты меня понял?!
Вопрос был риторическим. Ваймс понял. Он понял, что у него очень, очень мало времени, прежде чем один очень могущественный и очень расстроенный волшебник прибегнет к старому доброму огненному правосудию. А когда такое случалось, отчёты потом приходилось писать месяцами. Если оставалось, чем писать.
Ночь в Анк-Морпорке — это не тишина. Это просто другая аранжировка шума. Грохот телег уступает место шарканью одиноких шагов, пьяные вопли сменяются кошачьими ариями о несправедливости мироздания, а дневной гул переходит в тихий, маслянистый шёпот реки. В кабинете Ваймса к этому хору добавлялся шелест бумаги, скрип стула и тихое, сдавленное ругательство, когда его зажигалка в очередной раз издавала безнадёжный щелчок и умирала.
Его стол был полем боя, заваленным трупами отчётов. Кривые, неровные стопки бумаги — свидетельства поражения здравого смысла. Разорение пекаря. Жалоба сапожника. «Мясные бунты», как их язвительно окрестила «Правда». А теперь — паника в Незримом Университете. Рядом с официальными документами, написанными уставным слогом, лежали распечатки отзывов с «Пера». Капитан Моркоу принёс их, держа двумя пальцами, словно дохлую крысу. Буквы на них казались ядовитыми даже на вид.
Он читал их снова и снова. И снова. Пытался найти зацепку, ниточку, что-то материальное, за что можно было бы ухватиться. Но всё рассыпалось в пыль. Это было похоже на попытку надеть наручники на туман.
Его взгляд зацепился за отдельный листок, который он держал поодаль от остальных, словно тот был заразным. Копия его собственного анонимного отзыва на констебля Посети-Бандита-Без-Штанов.
«Констебль Посети-Бандита-Без-Штанов. Прибыл на место происшествия на 3 (три) минуты позже установленного норматива. Замечен в неслужебном разговоре с гражданским лицом в течение 7 (семи) минут. Эффективность выполнения прямых обязанностей вызывает обоснованные сомнения. 3 крысы».
Костяшки пальцев впились в глаза. Кофе в кружке давно остыл и теперь пах просто грязью. Он сдвинул листки вместе. Свой. И чужие.
«Хлеб „Утренний восторг“. Присутствует незначительное отклонение от традиционной рецептуры — использована мука второго, а не высшего сорта, что влияет на послевкусие. Для неискушённого потребителя разница неощутима, но стандарт есть стандарт. 3 крысы».
«Демонстрационный огненный шар был на 12% менее ярким, чем указано в учебнике…»
И по его спине, от затылка до поясницы, пробежал холод, не имеющий ничего общего со сквозняком из окна.
Это была та же музыка. Та же, мать её, мелодия.
Бездушное перечисление фактов. Одержимость цифрами — три минуты, семь минут, двенадцать процентов. Холодное, высокомерное презрение к любой погрешности, к любому человеческому фактору. Убийственная логика, в которой малейшее отклонение от идеала приравнивалось к полному, сокрушительному провалу.
Он смотрел на свой собственный текст, на аккуратные, безжалостные слова, и ему казалось, что их написал кто-то другой. Кто-то, кого он презирал всем своим нутром. Кто-то, кто сидел глубоко внутри него самого. Внутренний коп. Та его часть, которая жаждала Порядка. Абсолютного, нечеловеческого, стерильного Порядка. Часть, которая никогда не была довольна, которая всегда видела изъян, всегда знала, что можно было сделать лучше, быстрее, эффективнее.
Он ненавидел «Летописца». И, о боги, он его понимал.
От этого понимания его затопило новой волной омерзения, ещё более горькой, чем прежде. Он не просто использовал оружие врага. Он был выкован из того же проклятого металла.
И тут его осенило. Прозрение пришло не как вспышка света, не как удар молнии. Оно пришло как медленно наползающая тень, которая вдруг обрела чёткие, пугающие очертания.
Всё это время он искал не там. Он искал лжеца. Завистника. Конкурента, который топит других с помощью клеветы. Но «Летописец» не лгал. В этом и был весь ужас. Пекарь действительно сэкономил на муке в тот день, пытаясь свести концы с концами. Мясник действительно опоздал с поставкой, потому что его телеге сломало ось. И огненный шар, чтоб его, действительно мог быть и поярче, если бы у профессора не раскалывалась голова после вчерашнего банкета.
Этот человек не врал. Он брал крошечный, микроскопический, формально правдивый факт и использовал его как стилет, нанося удар точно в сердце Репутации. Он не искажал правду. Он её дистиллировал до состояния чистого яда.
Это была не работа мстительного торговца. Это был почерк фанатика. Перфекциониста. Кого-то, кто был сломлен системой стандартов и теперь использовал эту же систему, чтобы сломать весь город. Кого-то, кто верил в идеал настолько сильно, что готов был уничтожить всё, что ему не соответствует.
Ваймс медленно поднялся. Колени хрустнули. Он подошёл к большой меловой доске, испещрённой схемами и стрелками, которые вели в никуда. В самом верху жирными буквами было выведено: «НАЙТИ ЛЖЕЦА».
Он смотрел на эту надпись несколько долгих ударов сердца, потом взял тряпку, пахнувшую старым мелом и разочарованием, и стёр её. Движения были медленными, почти ритуальными. Когда доска стала девственно-чёрной, его рука взяла кусок мела. Холодного и сухого. И вывела новые слова. Всего пять. Но они меняли всё.
«НАЙТИ ТОГО, КТО НЕНАВИДИТ ОШИБКИ».
Он отступил на шаг. Теперь у него был вектор. Это было немного, но это было лучше, чем тонуть в тумане с завязанными глазами. Он впервые за несколько дней почувствовал под ногами что-то твёрдое. Это была ненависть. Чистая, сфокусированная ненависть к человеку, который был так пугающе похож на худшую часть его самого.
Пока коммандер Ваймс обретал ясность в полумраке своего кабинета, Уильям де Ворд тонул в ярком, безжалостном свете своей редакции. Он не спал уже две ночи. Кофе превратился в горькую коричневую жижу, не приносящую ничего, кроме изжоги. Идеи не приходили. Его великое творение, его вклад в общественный дискурс, его саморегулирующийся рынок репутаций превратился в гильотину, которая рубила головы без разбора, просто потому что могла.
Он метался по кабинету, как тигр в клетке, построенной из его собственных благих намерений.
— Этого не может быть, — бормотал он, поправляя и без того идеально ровную стопку бумаги на столе. — Система не может быть плохой. Система — это просто инструмент. Это… ну… это пользователи! Они используют её неправильно!
Наконец, когда серое, безрадостное утро начало просачиваться сквозь окна, его осенило. Решение! Техническое, изящное, логичное! Оно сверкнуло в его воспалённом мозгу, как маяк надежды.
Он созвал своих немногочисленных сотрудников. Сахариссу Крипслок, его лучшую журналистку, чьи глаза видели слишком много, чтобы верить в простые решения, и пару молодых людей, которые занимались вёрсткой и ещё не успели обменять энтузиазм на цинизм.
