Юрист, получив то, за чем пришёл — молчаливое принятие неизбежного, — улыбнулся в последний раз, беззвучно развернулся и выскользнул из кабинета, оставив после себя лишь лёгкий запах дорогих духов и абсолютной безнадёжности.

Ваймс смотрел ему вслед. Потом перевёл взгляд на бумаги на своём столе. Идиотизм. Идиотизм, возведённый в ранг Закона.

Он встал, сжимая в руке проклятый пергамент, и вышел в общую комнату. Ему нужно было увидеть людей. Нормальных. Глупых. Живых.

Сержант Колон и капрал Шноббс, два столпа Городской Стражи, склонились над столом, тяжело пыхтя над новым бланком отчёта. Запах в комнате был привычным, родным: старая бумага, дешёвый табак, пот и что-то неопределённо-кислое, вероятно, остатки вчерашнего обеда Шноббса.

— Так, Шнобби, я вот чего не пойму, — бубнил Колон, тыча толстым, как сарделька, пальцем в бланк. — Вот этот… потерпевший… как его… Моркоу Люп. Ну, у которого кошель срезали на Медной улице. Какой у него там этот… рейтинг?

— Две крысы, сержант, — с готовностью выпалил Шноббс, заглядывая в клочок бумаги, испещрённый его каракулями. — Пишут, что он громко храпит по ночам. И задолжал соседу три пенса за пиво ещё в прошлом месяце. А, вот ещё, один написал, что у него «подозрительно маленькие глаза».

Колон нахмурился. Его широкое, честное лицо превратилось в карту глубоких, трагических морщин.

— И что мне теперь писать в отчёте? В этой новой графе… как её там… «Степень надёжности свидетеля»? Писать «Ненадёжный, потому что храпит и глаза у него не той системы»? Это ж… крысиные зубы, бред какой-то!

Шноббс задумчиво почесал нос.

— А может, сержант, это значит, что мы и кошелёк его должны искать соответственно? Ну… на две крысы? Типа, не очень усердно? Раз он такой ненадёжный тип. Чтобы ресурсы не тратить зря.

Наступила тишина. Тяжёлая, вязкая тишина. Ваймс стоял в дверях своего кабинета и видел, как в голове сержанта Колона с натужным, ржавым скрипом поворачиваются шестерёнки. Он боролся. Его природное, простое, как булыжник, чувство справедливости столкнулось с неотразимой, убийственной логикой бюрократического идиотизма.

— Шнобби, — наконец произнёс Колон тоном человека, пришедшего к тяжёлому, но окончательному выводу. — Ты идиот.

Шноббс привычно кивнул, не обидевшись.

— Хотя… — добавил сержант задумчиво, снова уставившись в бланк. — А ведь в этом что-то есть… Экономия сил, опять же. Оптимизация…

Ваймс не стал дослушивать. Он молча развернулся и вернулся в свой кабинет. Битва была проиграна. Не им. Всем миром. Хаос не победил. Победила глупость, нашедшая для хаоса удобную, респектабельную форму с графами и подписями. Он сел за стол и отодвинул от себя стопку пергаментов мистера Почерка. Смотреть на них было физически больно.

Редакция «Анк-Морпоркской Правды» пахла свинцом, горячим металлом и той особой, въедливой, сладковатой пылью, которая бывает только там, где живёт много бумаги. После того, как Уильям де Ворд публично покаялся, признав не только провал своей великой идеи, но и собственную давнюю ложь, он ожидал презрения. Остракизма. Крах. Вместо этого он получил нечто худшее и совершенно невообразимое: понимание. И новых подписчиков. Тираж вырос на семь процентов. Оказалось, жители Анк-Морпорка уважали честного, оступившегося грешника куда больше, чем самопровозглашённого святого в сияющих доспехах из абстрактных идей.

Сейчас, посреди творческого хаоса из гранков, пробных оттисков и пустых кофейных кружек, Уильям не строчил очередную громкую передовицу о судьбах города. Он склонился над маленькой наборной кассой, сосредоточенно выкладывая холодные свинцовые литеры. Его лицо было серьёзным, как никогда.

Рядом с ним, на единственном целом стуле, сидела пожилая женщина в выцветшей, потрёпанной шали. Она нервно теребила в руках влажный от слёз платок.

— …и пятнышко, милсдарь, беленькое такое, прямо на левом ушке. Как будто молоком капнули, — говорила она, всхлипывая. — А хвост пушистый-пушистый. Отзывается на Пончика. Очень любит копчёную рыбку.

Уильям де Ворд, человек, который пытался дать голос целому городу, с предельной, почти хирургической серьёзностью кивнул.

— Вы сказали, пятнышко на левом ухе? Вы уверены, что не на правом? Это очень важно для точности описания.

— На левом, милсдарь, точно на левом. Я его каждое утро чесала, когда он на коленях у меня мурлыкал.

— Хорошо. А кличка пишется через «о»? П-о-н-ч-и-к? Давайте перепроверим, чтобы не было досадных ошибок. Люди могут неправильно прочитать и не откликнуться.

Он не пытался её утешить. Не рассуждал о природе утраты или бренности бытия. Он был полностью поглощён задачей. Задачей изложить одну маленькую, конкретную, но для кого-то жизненно важную правду с абсолютной, безупречной точностью. Он закончил набор, аккуратно прокатал валиком с краской, сделал пробный оттиск на клочке бумаги и протянул женщине.

— Вот, пожалуйста, проверьте. Каждая буква. Всё ли верно?

Она с трудом разобрала строчки сквозь пелену слёз и молча кивнула.

— Всё так, милсдарь. Всё в точности. Спасибо вам.

Когда она ушла, оставив на столе три медяка, Уильям ещё долго смотрел на гранку с объявлением о пропавшем коте. Эта заметка не изменит мир. Она не запустит новый общественный дискурс. Она не станет вехой в истории анк-морпоркской журналистики. Она, возможно, просто поможет одной старой, одинокой женщине найти её старого, толстого кота по кличке Пончик.

И на лице Уильяма де Ворда, впервые за многие месяцы, появилась тень тихой, осмысленной, почти счастливой улыбки. Он взял гранку и бережно отнёс её в печатный цех, поставив на самое видное место. Это была важная новость. Возможно, самая важная за сегодня.

Ночь в Анк-Морпорке никогда не была по-настоящему тихой. Даже когда замирало движение повозок и гасли последние огни в тавернах, город продолжал жить. Он вздыхал, бормотал во сне, скрипел старыми стропилами и стонал водосточными трубами, как старый больной великан, которого мучают кошмары. Ваймс сидел в своём кабинете и слушал эту ночную музыку. Тиканье старых часов на стене отбивало ритм. Раз. Два. Три. Четыре. Порядок.

На столе перед ним лежала последняя сводка с «Шепчущих досок», которую по старой привычке принёс констебль Посети. Ваймс взял её в руки. Это было уже не оружие. Не инструмент хаоса. Это был просто городской фольклор. Бесконечная, бессмысленная, но на удивление утешительная перебранка. «У Старого Ворчуна пиво снова кислое. 1 крыса». «Зато орешки солёные. 4 крысы». «Он мне сдачу недодал! 1 крыса». «А мне лишнего дал! 5 крыс!».

Он пробежал глазами по этому потоку коллективного бессознательного и вдруг замер. Раздел «Городская Стража». Ваймс внутренне приготовился к худшему. Но отзыв был коротким и убийственным в своей простоте:

«Арестовали быстро, в камере чисто, рекомендую. Пять крыс».

Ваймс долго смотрел на эту строчку. Он не рассмеялся. Из горла вырвался тихий, сухой звук — нечто среднее между хмыканьем и подавленным кашлем. Вот он. Его город. В одной строчке. Квинтэссенция анк-морпоркского духа. Даже благодарность здесь должна была звучать как тонкое, изощрённое издевательство. Он устало потёр переносицу и отложил бумагу. На его губах застыла кривая, измученная усмешка.

Его рука нащупала в кармане старую, дешёвую зажигалку. Ту самую, которую он вертел в руках в Часовой Башне, разговаривая с Алистером. Он достал её и положил на стол рядом с проклятыми пергаментами мистера Почерка. Простая, понятная проблема. Не думая, он подцепил ножом для бумаг крошечный винтик, разбирая упрямый, примитивный механизм. Почистил кремень, подрезал фитиль, влил из маленькой фляжки вонючий гномий бензин. Он делал это на автомате, как другие люди грызут ногти или теребят в руках монету.

Он собрал её обратно. Поднёс к лицу. Холодный, потёртый металл привычно лёг в ладонь. Он щёлкнул колёсиком.

Клик.

Тишина. Только слабая, одинокая искра мелькнула во тьме и погасла.