Женские крики в голове сделались невыносимо громкими.

Глеб с размаху опустил подошву ботинка пареньку на лицо. Закричал:

– Валя! Где ты? Где же ты, ну?

На кухне ее не было. На столе у холодильника стоял стеклянный сосуд со сбитым верхом. В миске валялись осколки.

Глеб чувствовал, как кровь толчками выходит из раны, заливается в штаны. Закололо на кончиках пальцев. Он вышел в коридор, держась за стену. Шагнул в ванную комнату и там, в полумраке, разглядел что-то лежащее в ванне. Кажется, обгоревший труп. Его обмыли и очистили. Лужицы воды собрались в провале на месте живота и в углублениях между ребер. Лица было не разобрать, но Глеб понял, что это и есть его любимая, ненаглядная, пропавшая Валя.

Он медленно опустился перед ванной на колени, протянул руку. Вопли в голове становились громче.

– Я же нашел тебя, – пробормотал Глеб. – Я нашел тебя, ну? Ты должна была быть живой! Ты же и есть живая!

Боль скакнула от раны к сердцу. Сперло дыхание. Перед глазами потемнело.

– Мне говорили, что ты зависла между жизнью и смертью. Не можешь умереть, – пробормотал он, едва ворочая языком. – Давай же возвращайся. Я ведь не зря искал…

«Конечно, – сказала Валя чистым и ясным голосом. – Даже не думай о плохом, дурачок».

Она взяла его ладонь в свою – шершавую, обгоревшую. Поднялась и вышла из ванной в коридор.

Глеб, облокотившись о теплый чугун, наблюдал за ней и не смог сдержать улыбку. Валя оставляла на полу влажные следы, покрытые ошметками обгоревшей плоти. Она прошла в комнату. Глеб видел паренька, лежащего на полу без сознания. Из уголка рта его капала на старый ковер кровь.

Валя дотронулась до паренька, и он очнулся. Хотел закричать, но не смог. Из горла вырвалось только сдавленное мычание. Валя подняла валяющийся нож и принялась рисовать на лице паренька узоры. Яркие, красные, сочные. Паренек открывал рот, но был нем, как рыба. Только согнутые пальцы сдирали ногти, впиваясь в пол.

Глеб улыбался, глядя на Валю.

Срезая с лица паренька кожу, Валя напевала «Восьмиклассницу». А хор других женских голосов ей подпевал. Получалось очень даже неплохо.

Девяносто процентов людей перед смертью видят реалистичные галлюцинации.

Не спрашивайте, откуда статистика. Наверное, были какие-то ученые, которые специально убивали людей и вели наблюдения. Наука вообще страшная вещь.

Галлюцинации бывают разные. Тоннель с белым светом, голоса родственников, самое любимое в жизни место… или голоса женщин, которых убил.

Они ведь не могут петь вечно, да?

А я не могу умереть, хотя прямо сейчас очень этого хотел.

Мне кажется, я нахожусь где-то между жизнью и смертью. В полубессознательном состоянии. Когда мне сломали челюсть ударом ботинка, я впал в кому и теперь вижу галлюцинации.

Я когда-нибудь умру.

Но главный вопрос – когда?

Обгоревшая женщина с впадинками вместо глаз, тщательно мною вымытая и подготовленная к ритуалу, стоит надо мной и срезает кожу с моего лица. Я кричу – беззвучно для всех, но слишком громко для себя самого. Мое внутреннее сознание рвется, как кожа. Я ничего не могу сделать, потому что парализован страхом. Или колдовством. Или галлюцинациями.

Лезвие протыкает щеку, и я чувствую металл на зубах. Он сбивает эмаль.

А в голове поют хором в двенадцать глоток мертвые женщины.

Время тянется безумно медленно. Нож бередит раны, заставляя меня корчиться от боли. Женщина, скалясь безгубым ртом, как будто говорит: «Мы можем продолжать вечно».

Их песни – это безумный репит.

Я видел, как умирает в ванной комнате тот мужик, что сломал мне челюсть. Сначала он наблюдал и улыбался, потом взгляд его сделался бессмысленным и стеклянным. Мужик осунулся, голова упала на грудь.

А женщины продолжали петь.

Я встретил рассвет, корчась в лужах собственной крови. Женщина не отпускала меня. Она сорвала с меня одежду и срезала лоскуты кожи со спины.

Ночь наступила стремительно. А в голове все еще пели. Одну песню за другой.

Кто-то спросил: «Ну как, нравится?»

Они хотели, чтобы я мучился вечно. За все их страдания.

Потом женщина взялась за кожу на моей груди.

Еще один рассвет.

Они пели, а я был все еще жив.

Знаете что? Боль растянулась на вечность, но я все еще думаю о тех девяноста процентах людей, которые видели галлюцинации перед смертью.

Вдруг это все тоже галлюцинация? Вдруг я на самом деле вот-вот умру?

Вдруг эта девушка, с волосами цвета морковного сока, так здорово огрела меня по голове газовым ключом, что проломила череп и отправила в кому, а сама – чья-то любимая Валя – возвращается к мужу, вызывает полицию и, в общем-то, становится той, кто выжил и обезвредил очередного паскудного маньяка?..

А я лежу в коме на полу квартиры, и боль моя будет бесконечной, пока не сдохну.

Я задумываюсь об этом на короткое мгновение, в паузе между прикосновением стали к рваной коже.

Потом я начинаю кричать от боли снова, а классический винамп в голове ставится на репит – женские голоса затягивают «Восьмиклассницу».

Александр Матюхин

Пластиковая рукоятка удобно легла в руку. Родион натянул тугую тетиву из толстой трубчатой резинки, закрепленной между стальных рогатин, и упор орудия вдавился в предплечье. Мальчик прицелился в дерево и отпустил кожеток. Резинка схлопнулась с глухим вибрирующим звуком. Камень отскочил от ствола и упал в лужу.

– Крутяяяк, – Родион с восхищением осматривал новенькую охотничью рогатку. – И че, матушка разрешила оставить?

– А ей кто говорил? – ухмыльнулся Артем. – Это типа наш с папкой секрет. Подарил на днюху. Только просил домой не брать. Боится. Мамка увидит, орать будет.

– Ну и на фига ты ее забрал? Че батька подставляешь? – Родион отдал рогатку другу.

– Да пошел он! Раз в жизни сделал нормальный подарок и просит в деревне оставить. А я там по праздникам бываю, и когда стрелять? – мальчик засунул рогатку в рюкзак. – Да он вообще, наверное, себе ее купил. Просто забыл про мой день рождения и решил выкрутиться. Типа вот тебе рогатка охотничья, только пусть у меня лежит. Фиг ему! – Артем закинул рюкзак на плечи, и пятиклассники пошли дальше, размахивая мешками со сменной обувью.

– Больше не таскай ее в школу. Если училки запалят – сразу твоей мамке донесут, и вообще без подарка останешься.

– Не запалят, – отмахнулся Артем. – Пошли в парк по банкам стрелять?

– Не могу, мне еще убраться надо и кота на укол отнести, – вздохнул Родион.

– Да мы недолго, часик всего.

– Часик?

– Ну да, – кивнул Артем. – Ты все успеешь – и убраться, и кота отнести… Пошли, ну пожалуйста. Будет весело.

Родион притих, прикидывая, хватит ли ему времени выполнить все поручения матери.

– Можем на очки стрелять! Ну, типа кто больше банок выбьет. О-о-о! А еще приз победителю… – Глаза у Артема загорелись. – Если я выиграю, то заберу твою радиоуправляемую вертушку, а если ты – отдам, что хочешь. Хочешь последнюю фифу?

– Девятнадцатую фифу?! Тебе же ее только подарили.

– Ты сначала выиграй, мечтатель!

– Да я тебя в два счета сделаю. Ты же лошара-слепошара!

– Это я лошара-слепошара?! Придется тебе ответить за свои слова, Родик-уродик!

– Легко!

Улица Некрасова, забитая панельными пятиэтажками, упиралась в главные ворота городского парка. Через два квартала друзья притормозили на светофоре. Мимо прогромыхала «девятка». Других машин не было, и, не дожидаясь зеленого света, Родион и Артем рванули с места.

– Кто последний, тот дурак! – выпалил Артем, и мальчишки, перепрыгивая лужи, помчались вперед.

– Стоооой! – Родион затормозил.

– Ты чего?!

– Нет, Темыч. Не могу. Не гони.

– Зассал, так и скажи!

– Не зассал! Просто мне на завтра надо еще доклад запилить. Блин, совсем забыл.

– И че? В Инете спишешь!