– Мой выход, – пробормотал Вадик.

Он вынырнул из кустов и издал свирепый звериный рык. Олег, Каравай, Аркаша и Семен, все как один, в притворном ужасе побросали на землю оружие и разбежались. Аркаша даже жалобно запищал – может, для большей убедительности, а может, для смеха. Вадик остановился метрах в двадцати от искалеченного бегемота, выставил руки ладонями вперед и прокричал:

– Все закончилось! Они ушли! Я их прогнал и теперь помогу тебе! Понимаешь? Помогу! Иди ко мне! Слышишь?

Несколько секунд казалось, что все бессмысленно и затея провалилась, но потом глаза бегемота вдруг остановились на Вадике. Уцелевшее ухо чуть дернулось, словно до зверя дошел смысл сказанного. Он шумно кашлянул, отчего кровь брызнула из пасти на пару метров вперед, а затем приподнялся на дрожащих лапах и медленно, шурша брюхом по земле, двинулся к Вадику.

По мере приближения в коричневых глазах, полуприкрытых темными мясистыми веками, все ярче разгоралась надежда на спасение. А когда бегемот подобрался на расстояние вытянутой руки, Вадик вытащил из-за спины пистолет, приставил к блестящему, плоскому лбу и негромко произнес:

– Бинго.

За секунду до выстрела он успел увидеть, как надежда во взгляде животного сменилась отчаянием, а затем покорностью.

Ровно то же самое творилось сейчас в маленьком зеркале, что Резнов держал перед собой. Глаза бегемота исчезли, и осталось лишь отражение, в котором Вадик поначалу даже не узнал себя. И не из-за перекошенного, бледного, как у трупа, лица. Не из-за уродливой раны на щеке, откуда сочилась кровь, стекая по шее. Нет, виной всему стали глаза – чужие, потухшие ровно в тот миг, когда Резнов достал зеркало. Словно именно в них первым делом отразилось осознание происходящего, а уже затем мысли безумным роем заметались в голове.

Подумал Вадик сразу о многом.

О том, что телефонная книжка в действительности принадлежала самому Резнову и что, ставя подпись, он наверняка пишет первую букву своей фамилии с красивой завитушкой. Где-то рассказывали, что так делают люди, склонные к самолюбованию.

О том, что в двух бутылках коньяка, щедро подаренных Олегу, мог быть клофелин или что-то подобное. Потому так легко и удалось перерезать всем горло. Как баранам, как стаду баранов.

О том, что бандана на голове и чрезмерная худоба могли говорить о химиотерапии. А для озлобившегося ракового больного ничего не стоило посчитать, что у него и зверей из «УльтраЗу» слишком много общего, чтобы остаться в стороне.

О том, что не было никакой ловушки со шприцами, равно как и схватки с проводницей. Вместо этого Резнов, разбудив Вадика, продолжал убивать в режиме реального времени. Отсюда и кровь на его руках, лице, одежде.

О том, что в коньяке проводницы тоже мог оказаться клофелин. Или же она мертва. Или лежит с кляпом во рту, связанная по рукам и ногам.

Резнов неторопливо поднимался на ноги, не убирая зеркала и не сводя с Вадика внимательного взгляда. В его глазах рассеивался дым притворства, из-под которого наружу проступала лишь ненависть. Лютая, животная, прожигающая насквозь.

Гроза за окном затихала, до Казани оставалось ехать больше получаса – целая вечность. Вадик, все еще стоящий на четвереньках, вдруг ясно осознал, что никогда не узнает, верны или нет его догадки. Никогда не узнает, что именно, как и почему здесь случилось. Потому что теперь он не главное действующее лицо, не охотник и даже не человек. Он всего лишь… бегемот. Раненый, испуганный, отчаявшийся, покорно стоящий на четырех ногах в ожидании смерти. Последним, что он увидит и почувствует, будет лезвие керамического ножа, а последним, что услышит, – победное «бинго».

Дребезжащий вой рожка возвестил о начале нового трудового дня.

Иезекиль, проснувшийся до общего подъема, откинул одеяло и принялся натягивать штаны. Вокруг в молчании одевались соседи по комнате – тринадцать короткостриженых братьев. Четырнадцать кроватей, стоящих в ряд, были тщательно прибраны и застелены – Единый ценил порядок. Однажды брат Захария неправильно подвернул край пледа и получил двенадцать палок. Любителей поспать диаконы также не жаловали – на ритуал утренних сборов отводилось не более пяти минут.

В бараке царил суровый аскетизм. Минимум личных вещей, грубая деревянная мебель, серое белье. Электричество отсутствовало, ибо гласило Писание – не коснется человек, в гордости своей вообразивший себя подобным Единому и позабывший возносить ему хвалы, механизмов хитроумных – и лишь чистые перед Богом всяческих почестей достойны будут.

Снаружи доносились отрывистые приказы. Прежде чем послушники успели собраться, дверь барака распахнулась и вошел апостол. Иезекиль поспешно потупил взгляд – смотреть на старших священнослужителей строго воспрещалось. Мальчишки выстроились у своих постелей.

Апостол неспешно прошелся вдоль стены. Послушники напряженно застыли. Четыре дня тому назад у Малахии из дома напротив нашли плеер на аккумуляторной батарее. Тело нарушителя до сих пор висело на площади, и вороны клевали его лицо. Соседей Малахии высекли кнутом, ибо рекло Писание, что братья друг за друга в ответе стоять должны.

Кара всегда приходила неожиданно. Уличенного в проступке грешника могли вытащить из-за обеденного стола, с рабочего места, из постели. Несчастного вязали и волокли на лобное место. Обвинение зачитывалось непосредственно перед исполнением приговора, и рабы Божьи никогда не чувствовали себя в безопасности.

Иезекиль силился подавить предательскую дрожь. На прошлой неделе Лазарь шепотом излагал ему крамольную теорию: за ликом Единого прячется секта – вероятно, самая крупная и влиятельная из когда-либо существовавших, – адепты которой захватили власть путем террора. Разговор состоялся у кухонных печей. Тихое бормотание Лазаря терялось в треске поленьев. Но если его слышали не те уши…

В дверях апостола дожидалась охрана – двое в балаклавах, вооруженные автоматами. Запрет на сложные приборы не распространялся на служителей культа. Когда осмотр будет окончен, адепты покинут поселок на мощных внедорожниках.

Черные одежды священнослужителя прошуршали мимо, хлопнула тяжелая дверь. Иезекиль выдохнул. Проверки были бессистемны и всегда внезапны.

Гнусный рожок заскрипел вновь, созывая на утреннюю молитву. Четырнадцать послушников, ежась от холода, побрели к выходу.

Снаружи было зябко и сыро. В воздухе висела мелкая морось – зачастившая гостья наступающей осени. Небо заволокло сизыми тучами. Над землей тянулся запах дыма и прелой листвы, а от лобного места несло тухлятиной. Улица состояла из двух рядов одинаковых деревянных бараков, по десять с каждой стороны. Около полутора сотен юношей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, в одинаковых серых одеждах, медленно брели к главной площади – широкой вытоптанной проплешине, окруженной хозяйственными постройками.

Площадь была сердцем поселения. Слева располагалась общая столовая, где послушники трапезничали под взором Единого. За ней теснились мрачные продовольственные склады. По правую руку находился дом диаконов, подпоясанный широкой террасой. Посреди площади высился деревянный помост, а сразу за ним врос в землю остов автокрана с поднятой к небу стрелой. На стреле болтался труп грешника Малахии. Вокруг вились вороны.

Дальше, за забором, начинался лес.

Семеро диаконов дожидались паству на помосте. Под капюшонами ряс белели театральные маски – ибо сказано было в Писании, что всякий приближенный к Богу да откажется от лица своего, дабы явить Единому кротость и смирение. Террасу у диаконского дома заняли апостолы, окруженные охраной. Бредущие мимо послушники отводили взгляды.

Постепенно площадь заполнилась. Скоро стало известна причина появления святой делегации – брат Гавриил в нарушение заповедей на первом празднике Урожая тайно предался греху с одной из послушниц. Проступок открылся только теперь, когда девушка более не могла скрывать свое положение. Упирающегося послушника и весь его скит – тринадцать ближайших братьев – выволокли на помост. Гавриил, высокий блондин с худым лицом, перекошенным от ужаса, упал на колени, прося пощады.