– Батя, вот и свиделись, батя… Извини, что так редко, жаль, что раньше не смог. Батя…

Боковое стекло у заезжающей в парковочный «карман» «Тойоты Камри» было немного опущено. Из колонок пел Александр Маршал, и память Кряжевого невольно зацепилась за…

– Вот и свиделись…

Как ни странно – дурное предчувствие, бередящее душу с самого утра и идущее в связке с воспоминанием, что сегодня – ровно год с того дня, как он размозжил Бесокруту голову, помогло не шарахнуться от возникшего перед ним колдуна.

Кряжевой остался сидеть, где сидел – на лавочке неподалеку от детского городка, в котором играли Витя с Марьяной, оцепенело глядя на стоящего в шаге Бесокрута. Не замечая, что тихо стонет сквозь зубы…

– А ты разве не знал, что колдунов убивать нельзя? – делано удивился Бесокрут. – Странно, на каждом углу про это трындят, все уши прожужжали…

Кряжевой медленно защипнул кожу на тыльной стороне кисти. Резко скрутил, поморщился.

– Не спишь? – понимающе кивнул Бесокрут. – Вот и славно… Умишком, кстати, ты тоже не тронулся, не надейся.

Кряжевой судорожно огляделся. Две молодые мамочки с колясками, занявшие соседнюю лавочку, не обращали на Бесокрута никакого внимания, хотя он должен был привлекать его к себе – босой, в майке и трениках, говорит в полный голос…

Бесокрут проследил за его взглядом, легонько покачал головой:

– А меня здесь ни для кого нет… Кроме тебя, понятно. Это же только наше личное дело, чужие глаза и уши совсем ни к чему… Хотя ты от всех никуда не делся, поэтому – без эмоций и криков. Не веришь? Смотри.

Он провел ладонью по лицу, ото лба до нижней челюсти. На его месте появилась рана, продолжающая сниться Кряжевому не реже раза в неделю. Бесокрут отошел к соседней лавочке, встал перед мамочками, помахал им рукой. Они не могли не видеть его, но вели себя как обычно, одна из них высматривала что-то в городке, глядя сквозь колдуна…

Бесокрут постоял еще несколько секунд и направился обратно, на ходу вернув себе прежний облик.

– Еще сомнения есть? Отпали, вижу. А теперь давай поговорим.

– О… О чем? – выдавил Кряжевой.

– О погоде. Отличная сегодня погода. Самое время долги отдавать.

– Марьяну не трогай…

– Не угадал. Не о ней теперь речь пойдет, – колдун вдруг оказался с ним лицом к лицу, посмотрел в глаза. – Понял, о ком?

Горло как будто стиснула жесткая рука, а вторая – ударила под дых. Солнечное июльское утро вдруг дохнуло знобящей сыростью, цветная картинка потеряла четкость, налилась темными, пугающими тонами.

– Витя… – выдохнул Кряжевой с третьей попытки. – Зачем?

Бесокрут посмотрел на него, как врач – на пациента с редкой болезнью, знающий, что теперь им предстоит видеться часто и долго.

– Моим ремеслом жизнь можно изрядно растянуть… Но когда-нибудь все изнашивается, и тело – тоже. Приходится новое подыскивать. Твой мне подходит: мальчик крепкий, я его как себя лечил. Точнее – для себя. Уживемся, папаша…

– Нет… – сказал Кряжевой, не слыша собственного голоса. – Нет…

Бесокрут захихикал, глядя на помертвевшее лицо Кряжевого. Потом заговорил, серьезно, неторопливо.

– Хочешь правду? Я лечить согласился, последние силы в него вложил, потому что знал – ты дочь не отдашь и меня порешишь. Да, я бы на ее мясце еще немного протянул и, глядишь, нашел бы мальчонку какого-нибудь… А может, не нашел бы. Это ж не в магазин за картохой и кефиром сходить. А коли моя кровь на тебе, то и спрос с тебя другой будет…

Кряжевой закрыл глаза, чтобы не видеть колдуна. Не зная, кого он сейчас ненавидит больше – его или себя…

– А если не отдам?

– Тогда держи еще кусок правды. Можешь не отдавать. Но такое право отработать надо…

– Как?!

Мамочки по соседству испуганно обернулись к нему. Кряжевой заставил себя изобразить подобие виноватой улыбки, показал на солнце, потом себе на голову: напекло, извините… Мамочки переглянулись, встали и ушли.

– А ты точно хочешь это знать? – Бесокрут проводил их язвительной ухмылкой. – Каждый год придется отрабатывать… Кровью и болью. Чужой и своей. Если хоть в чем-то слабину дашь – сын мой. Или я верну ему болезнь. Поверь, и так можно… Сгниет за неделю. Продолжать?

– Рассказывай, – хрипло проговорил Кряжевой.

– Силу я дам, а остальное – сам решай: кого, как. Пока на год вперед не наемся. Теперь дальше…

Бесокрут выжидающе уставился на Кряжевого, потом снисходительно бросил:

– Все, сыт. Удачу будешь пытать?

– Буду.

«Поощрение тебе сделаю, – память вернула Кряжевого на шесть лет назад. – Мало таких, кто за свою кровинушку такое пережить согласится. Знаю, навидался… Да и себе нервишки пощекочу, люблю это дело».

До конца срока оставалось пятнадцать минут. Кряжевой сосредоточенно смотрел, как колдун достает из кармана штанов два шарика – черный и красный, вытягивает вперед руки, ладонями вверх.

Кряжевой моргнул, и красных шариков стало шесть.

Из боков колдуна начали расти руки – третья, четвертая… Седьмая выросла из солнечного сплетения. В прошлом году их было шесть, в позапрошлом – пять.

Бесокрут свел все ладони вместе, скрыв шарики, и начал трясти, перемешивать их. Кряжевой напряженно следил за ним, надеясь, что в щели между пальцев промелькнет черное, и он точно будет знать, в каком кулаке избавление от боли и страха за всех – Витю, Дашу, Марьяну, себя. Красный означал, что в ближайшие часы ему предстоит пережить то же самое, что пережили полковник, Тема и остальные…

Правда, его раны мистическим образом заживут уже на следующий день. А через год Бесокрут придет снова, и все повторится.

Только рук будет восемь.

– Оп!

Ладони распались на семь кулаков, замерших в полуметре от Кряжевого.

– Черный – все кончится, красный… Ну, ты помнишь. Угадывай.

Кряжевой ткнул указательным пальцем в кулак седьмой руки.

– Здесь.

– Уверен? – нахмурился Бесокрут.

– Нет. Но – здесь.

Колдун улыбнулся – странно и жутковато, как всегда в такой момент.

– Смотри… Оп!

Три левых кулака и два правых – верхний с нижним, разжались. На асфальт упали пять красных шариков. Бесокрут возбужденно хохотнул:

– Ты глянь, что творится! А теперь – момент истины…

Пальцы седьмого кулака дрогнули и начали разжиматься – невыносимо медленно, а Кряжевой смотрел, затаив дыхание, боясь отвести взгляд…

Больше всего на свете Славка боялся, что однажды ему придется убивать. Вот уйдет отец на фронт – а было ясно, что дело это неминуемое, хоть отцу пока и дали отсрочку, потому как работал он электриком в трамвайном депо, но до поры до времени, – и придется тогда Славке самому курей рубить. Только подумав об этом, Славка почему-то испытывал ужас куда больший, чем даже при мысли о том, что на фронте отец может погибнуть. Последнее было все же далеким и абстрактным, а топор в окровавленном чурбаке – вот он, под навесом, стоит лишь выйти во двор. Едва Славка представлял, как придется самому брать этот топор, другой рукой хватать живое, трепыхающееся, теплое, дышащее, которое так не хочет умирать, – его начинало тошнить, руки и ноги холодели, и, казалось, будто все тело облепляла липкая тугая паутина.

Кур, на Славкину беду, завел еще дед, когда жив был. Деда Славка не любил: бранчливый был, с чугунным нравом, скупой скопидом, да в придачу жестокий. И не просто бездушный, а как-то по-особенному жестокий, с изуверским таким подвывертом – отравил покусавшую его соседскую собаку чем-то таким, что та полдня мучилась, подыхая, а он все ходил смотреть, и котят кошки Маньки топил не скопом, а вдумчиво, по одному, будто удовольствие получал. Когда дед, тяжело прохворав с месяц, лег в гроб, блестя длинным желтым носом, Славка испытал только облегчение. Но остались куры: их дед завел незадолго до смерти, чтобы яйца на рынке продавать; из самых нищих поволжских крестьян, каким-то образом занесенный судьбой в Киев, дед всю жизнь пытался наладить свое дело и всю жизнь прогорал. Родители и бабушка к хозяйству с курами как-то попривыкли (хотя поначалу без конца сетовали) и не спешили от него избавляться. И вот однажды отцу взбрело в голову научить Славку кур забивать. «А то ведь не мужик растет». Славка и впрямь рос немного чудным, «блаженненьким», как говорила бабушка. Никогда не играл в войнушку и не любил книг про сражения. На рыбалку не ходил. Поутру под смех домашних вылавливал из бочки с дождевой водой еще живых жуков и мотыльков, чтобы те не утонули. Отбивал у уличных мальчишек всякую живность, которую те мучили. Вот что-что, а драться Славка умел, кулаком в ухо, или даже сопелку свернуть, или зуб выбить – это запросто, такое Славка жестокостью не считал, если за дело. Так что его не особенно дразнили, хотя считали чудаковатым. Вечно Славка ходил по соседям, пристраивая каких-то щенят и котят, а кошку Маньку, ставшую совсем старой, беззубой и с бельмами на оба глаза, кормил три раза в день хлебом, размоченным в молоке, и, когда она тихо издохла во сне, похоронил в палисаднике. Отец считал всю эту возню немужским занятием и полагал, что Славке нужно закалять характер.