Это парус, его иначе называли бротвинер, как бы увеличивал грот, продолжая его далеко за корму. Гак и гафель наращивали дополнительными рангоутными деревьями, которые у российских промышленников названия не имели, а в Виктории их звали по-разному, кто спиртом, кто кто выстрелом. Между ними как раз и располагался дополнительный парус. Он, правда, требовал много работы, в том числе спуска и подъема грота, а с ним и топселя, поэтом Митя использовал более простую разновидность — треугольный рингтейл. Этот имел только один верхний фаловый угол, который поднимался к ноку гафеля, а нижняя шкаторина располагалась вдоль дополнительного дерева, причем крепилась только шкотовым углом. Так что ставили рингтейл быстро, а спускать грот при этом не требовалось. Умник Бараханов утверждал, что в переводе с английского название паруса означало хвостик колечком, который можно видеть у ездовых собак. И только понаблюдав некоторое время за работой рингтейла удавалось понять, откуда взялось такое странное название. Парус редко бывал тугим, полоскал при малейшем изменении ветра, и тогда становился похож на хвост, которым виляет ласкающаяся собака. Но свой небольшой вклад в общее дело он всё же вносил.
Шкиперы постарше утверждали, что существует ещё один парус под названием ватерсейл. Его, якобы ставили под рингтейлом, у самой воды. Но Мите такой никогда не попадался и он подозревал, что с ним не оберешься хлопот.
Ему нравилось управлять парусами. Не имея более ограничений из-за их ветхости и наличия, шкипер мог воплотить любой замысел. Особенно ему нравилось идти под всеми парусами, хотя это и требовало больше внимания. Разумеется «под всеми» означало лишь максимальную площадь. Штормовые и запасные паруса, а также брифок ждали своего часа в трюме.
Даже при слабом ветре парусов хватало, чтобы делать не меньше шести узлов против ветра. Немного? Да. Но продвижение продолжалось почти без передышки. Полное затишье наступало не больше чем на несколько часов, да и то не каждый день. За сутки шхуна нередко проходила по сто пятьдесят миль, а уж меньше ста не выходило ни разу.
Щенячьему восторгу от плавания, ощущению единства с морской стихией, мешало скопление людей на борту. Митя привык наслаждаться тишиной и покоем (качка, шум океана, свист ветра и скрип рангоута в счет, разумеется, не шли). А теперь даже в ночную вахту присутствие людей ощущалось. Кто-то выходил покурить, кто-то кряхтел в гальюне, одни спорили ночь напролет, другие храпели или кричали во сне. В хорошую погоду днём палуба и вовсе превращалась в лежбище котиков. И даже когда полковник Раш и Барахсанов играли на юте в шахматы, не произнося за целый час ни слова, Митя ощущал их присутствие.
С другой стороны, теперь его не грызло беспокойство за экономическую сторону дела и он мог полностью отдать себя морскому — ветрам, течениям, обсервации, состоянию рангоута и набора. Наверное, прав был Барахсанов, когда однажды заявил, что не стоит совмещать занятия торговца и моряка. Чеснишин сейчас полностью осознал, что являлся моряком, не торговцем.
* * *
Галина Ивановна довольно быстро справилась с качкой, но роман писать передумала. Во всяком случае отложила это баловство. Теперь по несколько часов в день она обучалась у Мамуна и Вэня малайскому языку. Тонкие перегородки между каютами позволяли отчетливо слышать каждое слово.
— Мана? Где? Сиапа? Кто? Апа? Что? Ке мана? Куда? Дари мана? Откуда?
Если Митя только что сменялся с вахты, монотонное повторение чужих слов даже помогало ему засыпать. Но когда он обдумывал курс, пытался предугадать погоду и решить какие паруса оставить на ночь, малайские слова не давали сосредоточиться. Они впивались в мозг точно занозы, заполняли сознания, вытесняя нужные мысли, идеи. В таком случае Митя прекращал бесполезную борьбу и отправлялся с обходом по «Незеваю».
Ещё несколько часов в день Галина Ивановна отдавала фехтованию. Она и до плавания умела сносно обращаться с клинком, но теперь брала уроки у Раша, который многое повидал в жизни, был знаком и с бенгальской манерой фехтования, и с китайской, и с европейской. И клинков он перепробовал великое множество, а уж всяких трюков в его арсенале имелась уйма. Фехтовала креолка в любую погоду, даже если палуба кренилась, шхуну заливало дождем или брызгами волн. Её рубашка намокала и тело просвечивало сквозь ткань. Это даже умудренного опытом Раша заставляло пропускать выпад-другой, а уж не слишком дисциплинированная команда «Незевая» могла застыть соляными столбами и разинуть рты. Пока окрик шкипера не заставлял их заняться делом.
В остальное время Галина Ивановна стояла на галерее или на палубе, всматриваясь в горизонт, покуривала трубку и размышляла. Несмотря на тесноту, общались они редко и если Митя поначалу побаивался властную женщину, то быстро успокоился.
Встречались они вместе обычно только за обедом, да и то лишь в том случае если его расписание совпадало с общим. И тогда Галина Ивановна или рассказывала подробности о цели их похода, или вспоминала какую-нибудь историю про Ивана Американца, или расспрашивала Митю о его прошлом. Разумеется, столь важная дама, как и прочие пассажиры из общества, не собирались питаться солониной. Значительную часть продовольственного запаса составляли консервы. И не самые дешевые из них. Зато они здорово экономили на угле и воде, потому что ни вымачивать ни долго варить такую пищу не требовалось. Разнообразие удивило даже Барахсанова, склонного к роскоши. Вчера они ели мясную солянку и бобы с луком, сегодня борщ и тушеную капусту с мясом, на завтра обещали подать грибной суп и курятину. Консервированная курятина произвела особо сильное впечатление на команду «Незевая», она разваривалась так, что её можно был есть вместе с костями. Из консервов готовили даже гороховый суп с грудинкой, хотя как раз его можно было приготовить и так. А в запасе оставались голубцы, долма, гуляш, шурпа, несколько видов плова. Много фруктовых и овощных консервов, соки. Некоторые изысканные блюда решили оставить на какой-нибудь праздник.
Использованные жестянки или стеклянные банки не пропадали. Команда «Незевая», памятуя не столь благополучные деньки, прибирала полезные емкости, чтобы использовать, как ведерки для краски, кастрюльки, кружки, коробки для мелочей и для прочих надобностей.
Свежие фрукты кончились в первые две недели пути, из натуральных продуктов в их распоряжении остался картофель и молоко от единственной на борту козочки Гликерии. Его хватало на всех, чтобы добавлять в чай или кофе, но больше ни для чего. Они могли бы обойтись и сгущенным, но по общему мнению оно придавало напиткам совсем иной вкус.
Трапезы проходили шумно. В прежних плаваниях Митя редко редко собирал людей за одним столом. Обычно ели по двое-трое, часто перехватывали что-то прямо за работой, на палубе. Если везли пассажиров, те сами заботились о себе. Но теперь всё подчинялось распорядку. Рядовые гвардейцы и матросы устраивались в носовом кубрике, а обитатели казёнки и помещений, устроенных под ней объединялись в отдельную «артель»: тут собиралось всё посольство, гвардейское начальство (включая обоих сержантов) и Митя с Барахсановым.
Четырнадцать человек с трудом размещались за узким столом в проходе между каютами. Если казёнку на военном корабле следовало называть полуютом (Галина Ивановна называла его на французский манер «ля пуп»), то место, где проходили обеды должно было бы зваться кают-компанией, но на шхуне это небольшое пространство считалось коридором или скорее тамбуром. В обычное время стол убирали, чтоб не мешал проходу, а доски на козлы выдвигали уже встав по местам, причем лавки перекрывали и двери, и проходы, за исключением того, что вёл на палубу, а столешница почти упиралась в грудь. Если во время качки горячее блюдо покидало тарелку, увернуться бывало сложно. Световой люк над их головами погружал проход в полусумрак, но в шторм и его закрывали, а лампы на одну свечу, что висели по углам, люди загораживали спинами.
