– Так. Правильно. Точно. Верно. Кликать, называть, граф.

– Его называли графом?

– Так есть. Граф. Кликать, обзывать.

– Этот? – кивнула на дверь Тина, обмирая от открывшейся ей тайны.

– Нет, – качнула головкой девочка. – Тот! – указала она вниз.

«Ди Крей!»

– Черноволосый?

– Черн… Нет. Рыж… ий.

– Что?! – не поверила своим ушам Тина.

– Тайна, – развела руками девочка. – Один, богатство – три. Два. Помогать. Я большой. Много силы. Попросить. Сделать. Прячь!

Приказ поступил на редкость своевременно. Дверь как раз начала открываться, когда Тина спрятала девочку и бриллиант под одеялом и притворилась спящей, откинувшись на подушку и смежив веки.

4

– Ночь темна… – Ремт лег на кровать и «отпустил плоть». Теперь в рукавах сюртука и в пространстве выше жесткого воротника сорочки клубился мрак.

– Наверное, оттого она и называется ночь… – меланхолично откликнулся ди Крей. Он тоже лежал в постели, но, в отличие от Ремта, разделся и залез под одеяло.

– А вы, Виктор, стало быть, из Решта или Кхора, я угадал?

– Решт? – нахмурился ди Крей, пытаясь сообразить, откуда взялось такое странное предположение. – Кхор? С чего вы взяли? Я…

Он хотел заметить, что даже не бывал в тех краях, но вынужден был признать, что ошибался. Сейчас он отчетливо вспомнил те места и даже земли, лежащие еще дальше к западу и северу.

– Вы сказали фразу, какую мог бы, забывшись, сказать человек, говорящий на кхоранском языке, – объяснил Ремт своим обычным, несколько «расслабленным» тоном. – Насколько я знаю, это один из немногих языков, где слова «ночь» и «тьма» – суть однокоренные.

– Ага! – сообразил Виктор. – Вот как! Надо пить меньше…

Он не был теперь уверен, что вовсе не имеет отношения к Решту или Кхору, но и вспомнить что‑либо касающееся его личности ди Крею не удалось. Он помнил города и дороги, деревни и реки. Ночные биваки в лесах и на горах, переправы, таверны в портах и зимние снега, выпадающие на той широте в первых числах ноября. Он помнил названия мест и напитков, блюда местной кухни – вернее, четырех разных кухонь, – библиотеку университета в Кхе‑Кхор и вид на замок герцогов Решта со стороны Тихого озера. Впрочем, в памяти не всплыло ни одного «знакомого» лица и ни одного дома, который воспринимался бы как «свой». Чужие места, чужие люди, и совсем не факт, что он оттуда родом. Бывать бывал – и как бы не единожды, – но жил ли долго, родился ли и вырос в Кхоре или Реште, так и осталось неизвестным. Кто‑то вынес все эти сведения «за скобки» и не желал возвращать.

– Что‑то ты, друг, долго молчишь, – заметил через минуту Ремт.

– Я думаю, – откликнулся Виктор.

– О чем?

– О природе знания.

– И что придумал?

– Ты‑то откуда знаешь кхоранский язык?

– А можно я промолчу? – спросил Ремт.

– Не хочешь, не говори, но и вопросы тогда не задавай.

– Ты прав, а я не прав, – согласился Ремт.

– Спокойной ночи! – пожелал напарнику ди Крей и повернулся на бок.

5. Двадцать седьмого листобоя 1647 года

Никак не вспомню, есть у кирчи запах или нет, – сказал через минуту Ремт.

Нет, – ответил, садясь на кровати, ди Крей. – Ни запаха, ни вкуса. Серебристый Латук, он такой… А почему ты спросил?

Мне, понимаешь ты, в самогоне что‑то такое почудилось…

Подожди, а ты разве?..

Не, ну не до такой же степени! – возразил Ремт. – Воду от водки отличу, хоть оно мне все одно, или вот запахи…

Темнишь, – кивнул Виктор и зевнул. – Но, похоже, ты прав – в сон клонит.

А противоядие или еще что? – с надеждой спросил Ремт.

Мальчика спроси, если он еще не спит.

Какого мальчика?

Который девочка…

«Ох, мне! – сообразил вдруг ди Крей. – И еще раз ох, и так два раза!»

Он понял, как глупо попался, и даже растерялся от осознания той легкости, с какой неведомые враги смогли разгромить отряд, только вчерашним днем выдержавший бой с настоящим Охотником. Разумеется, Виктор не знал, кто «эти кто». Простые грабители, сектанты, которых немало расползлось по Границе, чудовища в облике людей или родственные людям, а потому и не отличающиеся от «человеков» существа. Ему были неведомы их цели, но одно очевидно: не для того людей опаивают кирчей, чтобы оставить в живых. Детали – и следует заметить, немаловажные детали, – оставались неизвестны, но образ действия противника был более чем очевиден. Обычно яды и зелья примешиваются к питью или еде, но крайне редко их подсыпают в бренди, водку или самогон по той простой причине, что растительные яды весьма своеобразно сочетаются со спиртом. Они могут менять цвет и вкус, усиливаться или ослабевать, то есть способны выдать свое присутствие или изменить силу и характер воздействия на жертву. Они ненадежны и непредсказуемы. Все, кроме экстракта Серебристого Латука. Кирча не имеет запаха и вкуса, она бесцветна и не вступает в реакцию со спиртом, растворяясь в нем без остатка. И да, она является великолепным парализующим ядом, захватывающим, но не убивающим человека. Жертва отравления засыпает, но просыпается уже внутри себя, не будучи в силах вырваться из тюрьмы, в которую превратилось ее тело.

«Да, попали так попали…»

Наверняка это неспроста. Кому‑то и для чего‑то они все – или он один – нужны живыми. И предположения на тему «для чего» оказались настолько безрадостными, что ди Крей зубами бы заскрипел, если бы, разумеется, смог. Но он этого сделать не мог, как не имел возможности вообще что‑нибудь сделать. Оставалось ждать развития событий и надеяться, что Ремт, на которого яд наверняка не подействовал, сообразит, что к чему, и вызволит его и остальных из ловушки, в которую они ненароком угодили.

«Ремт… Ремт… Но почему я подумал о девочке, одетой мальчиком? Любопытный вопрос…»

6

Она начала было задремывать, пригревшись под теплым одеялом, как вдруг проснулась от бешеного сердцебиения. Очнулась резко, словно вышибленная из сна ударом под вздох: с заполошно бьющимся сердцем, сбитым прерывистым дыханием и горечью во рту.

«Что?!» – но испуганная мысль лишь мелькнула в голове и сразу же исчезла, буквально выметенная спокойным, чуть хрипловатым голосом.

Учащенное сердцебиение… апноэ… [2] мягкая желчная горечь… сухость в носу… покалывание в подбрюшной полости…

«Отравление сухим экстрактом Серебристого Латука!»

Верно, – похвалил голос. – Хорошая девочка, умная, долго проживешь…

«Кирча, – вспомнила Тина. – Меня отравили кирчей. В хлебе? – начала она лихорадочно перебирать варианты, одновременно пытаясь выровнять „сбитое“ дыхание. – В мясе? В самогоне! Черт и все его блудницы!»

Она не знала, чей голос помог ей понять происходящее, но думать об этом было некогда, да и незачем пока. Голос не только открыл перед Тиной проблему, он подсказал и решение.

– Глиф! – тихонько позвала она, но там, где под одеялом устроилась на ночлег крохотная великанша, было тихо – девочка спала.

«Черт!»

– Ада! – выдавила из себя Тина, преодолевая накатывающую слабость. – Ада!

Но дама Адель молчала, хотя обычно была чрезвычайно чувствительна к такого рода призывам.

– Ада! Глиф! Глиф! Глиф! Глиф!

– Что есть такое бысть?! – раздалось вдруг из‑под одеяла.

– Тревога!

– Война? Пожар? Холера? – встревожилась «Дюймовочка».

– Меня отравили! – Язык с трудом ворочался в пересохшем рту, губы онемели.

– Кто? Где? Убить есть всех которых на! – Пигалица вылезла на подушку и огляделась. Личико у нее было бледное, глаза сверкали, бровки гневно нахмурены.

– Не надо… у…бивать… – Говорить становилось все труднее, но Тина уже поняла, что никто на помощь не придет. – В моем… ме… меш…ке… по…ня…ла?

– Мешок? Короб? Сидор?

– Да…

– Понять, идти, искать. – Крошка соскочила с подушки, съехала по краю одеяла вниз и исчезла из поля зрения.