— Однако, — сказал Жорж, — помня печальную участь вашего отца, трудно говорить с уверенностью, что все они ушли из жизни естественной смертью.
— И это, конечно возможно, — сказала я, — но сегодня на дворе уже две тысячи первый год! Однако, Жорж, если мы с вами и впредь… Вам это слово понятно?
— Да, да, — поспешил заверить он.
— Так вот, если мы и впредь с вами собираемся поддерживать добрые дружеские отношения, то они должны быть открытыми и правдивыми. Нет, я не говорю без утайки, понятно, о чем я?
— Да, да, без тайн! Понимаю.
— Нет! — продолжала я в раздражении. — Скрывать что-то может каждый, это его личное дело! Но говорить друг другу неправду давайте не будем! Извините меня за вспышку.
— Вспышка гнева — это наша семейная отличительная черта, и она только подтверждает, что вы — Бреверн! Не извиняйтесь. Я принимаю ваши условия.
— Тогда что же вам сказал Владимир об отце?
— Да он мало что говорил о нем, больше плакал и особенно, когда я привез ему книгу: «Die Familie v. Brevem», изданную в Ганновере. Я ее очень хотел привезти и вам, но у меня не получилось. Олаф, ее составитель, сказал мне, что Владимиру был отдан последний остававшийся у него экземпляр. Кстати, Олаф фон Бреверн — глава нашей большой немецкой семьи.
— A-а, теперь мне понятно, что такое большая немецкая семья!
— И Олаф, кроме меня, конечно, — последний русско-говорящий немец. К большому сожалению, он очень стар. Ему девяносто два года. Но он со мной согласился, что вам наша большая немецкая семья обязана много больше, чем вашему брату. Вы своим трудом гораздо больше…
— Жорж, извините, ну если он, я говорю о брате, при встрече с вами только плакал и ничего не говорил, то почему вы решили, что наш отец был репрессирован?
— Нет, Владимир это сказал. Он сказал, что ваш отец был репрессирован.
— Но это неправда. У нас тяжелейшая семейная трагедия, разыгравшаяся, естественно, на фоне событий тридцать седьмого — тридцать девятого годов, но… — сказала я.
— Лилиана, вообще о Владимире я знаю больше от его сына Андрея, который мне еще при первой встрече в Париже…
— А интересно, где вы с ним встречались в Париже: у вас дома?
— Нет, в кафе. Я же его совершенно не знал. И вот, сидя в кафе, мы с ним долго разговаривали. Он рассказывал мне о себе, но больше о своем отце, о его высоких моральных качествах, воспитании, уме. И даже геройстве…
При слове «геройство» лицо мое исказилось. Передо мной возник образ матери в тот далекий теперь тридцать девятый год, когда она всеми правдами и неправдами, стараясь сохранить психику пятнадцатилетнего подростка, назвала его героем.
— Как сказал мне ваш племянник Андрей, в жизни его отца был такой случай, когда он защищал…
— Кого? — перебила я Жоржа, вспомнив о том, как однажды пятнадцатилетний племянник позволил себе сказать мне, что его отец очень пострадал, защищая меня.
— Он точно не сказал кого, — ответил Жорж, — но, как я понял, Владимир вроде бы убил человека! И Андрей, одобряя его поступок, сказал, что, окажись он в подобной ситуации, он поступил бы так же!
— Хорошо бы знать ситуацию, о которой говоришь! — снова вспыхнула я. — А то, что Владимир позже по другому поводу угодил в тюрьму, племянник вам тоже сказал?
— Нет, — несколько растерянно произнес Жорж, — о тюрьме от него я ничего не слышал.
— Тогда я отказываюсь что-либо понимать! А вы, Жорж, мне кажется, уже кое-что начинаете… Так?! Во всяком случае, наши непростые отношения с братом и его семьей. И поскольку брат и его семья не поставили меня в известность о вашем появлении у них и своем общении с вами, я прошу вас до поры до времени не ставить и их в известность о том, что вы нашли меня в Интернете и общались со мной. Я предпочитаю правду, какой бы она ни была, и привыкла жить прежде всего в согласии с самой собой.
— Послушай, может, на сегодня… — начал муж.
— Да, да, конечно, хватит! Ты прав. И все-таки, как давно вы их навещаете?
— Да уже три года, — ответил Жорж.
— Еще чашечку кофе? — спросила я.
— Не откажусь! Уж очень вкусный торт! Да и ликер тоже.
Эти слова Жоржа прозвучали финальными аккордами начавшему было разворачиваться детективу.
— Прекрасно! Вот под торт, ликер и кофе я и расскажу вам об одном jour fixe, на котором я имела честь присутствовать.
— Так вы все-таки член Дворянского собрания? — спросил Жорж.
— Да нет! Для этого еще надо было много кудаходить…
— Вот это сказала! Вы поняли, Жорж? — спросил муж.
— Сейчас поймет. Ходить, вернее, идти в Государственный военный архив и другие учреждения и организации, чтобы получить разные бумажки, которые должны были свидетельствовать, что я дочь своего отца и, наверное, дворянина, состоявшего в законном браке с моей матерью. Во всяком случае, первый мой визит в Дворянское собрание заставил меня усомниться, что там знают даже по энциклопедии Брокгауза и Ефрона о Бревернах и Бревернах де ла Гарди, их шведском и русском дворянстве. Хотя кто у нас в советское время обращался без особой надобности к этой энциклопедии, кроме издательских работников? Все открывали Большую Советскую, единственно верную и всеохватывающую, в которой все было так, как должно было быть.
— А интересно, какой возраст был у членов той приемной комиссии, в числе которых была та старушенция, что вела с тобой беседу о Христе? — спросил муж.
— Да знаешь, мне и сегодня это неинтересно. А уж тогда и подавно. Тогда мне нож острый было идти в Военный архив и бередить и без того не заживающую рану, после случившегося в тридцать девятом. И я даже почти решила плюнуть на все это, тем более что я им мало подхожу «по профилю». Ну какая я для них верующая? Заповеди чту, но в церковь не хожу, нет! И в потуги восстановить монархию (а какие же дворяне без двора Его Величества!) не верю, хотя не слишком близкие родственники царя, продолжающие жить в изгнании (там все-таки для них спокойнее!), похоже, как ни тяжела шапка Мономаха, мечтают о русском престоле и исподволь готовят преуспевающего во всех науках наследника. Он вроде бы, точно не знаю, даже учится в Суворовском училище Санкт-Петербурга.
— Да-а-а? — с изумлением воскликнул Жорж.
— А моя преданность отечеству, за которое я, естественно, болею, особенно сегодня, когда оно порушено, при всех прочих моих ущербных данных (не хожу в церковь и т. д. и т. п.), возможно, и недостаточна для вступления в Дворянское собрание.
И все^гаки после моего разговора (разговор был хороший) с предводителем русского дворянства Андреем Голицыным (мы с ним, как оказалось, заочно были знакомы, поскольку он, будучи художником, сотрудничал с издательством «Художественная литература», в котором я работала) я решила познакомиться и с его подопечными, если в случае моего «причисления к лику дворян», будет необходимо поддерживать со всеми ними добрые отношения. «Вот пойду на ближайший jour fixe, — сказала я ему, — посмотрю, послушаю, познакомлюсь с вашими подопечными и решу, нужно ли мне все это!»
— Да-а, вы Бреверн — это точно! — сказал Жорж.
— Так вот, мое знакомство с подопечными князя Голицына началось прямо на улице, точнее в переулке Сивцев Вражек, по которому я шла к Дому-музею Герцена, где и должен был проходить jour fixe. Шла я по его правой стороне от Гоголевского бульвара. И только миновала дом моей подруги детства, как услышала у себя за спиной какое-то невнятное бормотание, потом разговор не разговор, а какие-то отдельные слова и выкрики, всхлипы и скрип то ли хозяйственной сумки на колесиках, то ли детской коляски. Я придержала шаг, давая возможность нагонявшей меня женщине (как оказалось, довольно молодой) меня обогнать. Обогнав, она продолжала идти и громко разговаривать, обращаясь к кому-то, кого рядом не было: «Это твой сын, Коля, твой! Это я тебе говорю, я! Коля — я!» Потом, сойдя на мостовую и какое-то время не обращая внимания на едущие по ней машины, шла вперед. Кто-то ее обгонял, кто-то сигналил, а кто-то и останавливался, чтобы, как говорят, обложить ее как следует. Но все было безуспешно. Потом вдруг она перешла на другую сторону улицы, что меня порадовало, и еще громче закричала Коле, что это его сын! Его! Его! Его! «Похоже, пьяная», — подумала я. Но идет своей дорогой и никого не трогает. А я — своей. Однако, когда вот так, порознь, мы стали приближаться к Музею Герцена, она умолкла. Быстро перешла улицу, держа путь явно к музею. И совсем скоро исчезла в его дверях.
