— Жестковато, Лилиана, — заявил он, — и как его можно есть без сухого вина? Да у меня желудок не переварит!
Сухого вина достать мы не смогли. То был год «сухого закона» по-горбачевски: виноградная лоза пошла под нож.
— Как такое может быть?! И никто не протестует?! — И тут же спросил, как бы воспользовавшись возможностью узнать из первых рук то, что его интересовало: — А диссиденты? У вас есть друзья диссиденты?
Нет, друзей диссидентов у нас не было, разве что один мой товарищ по театральному кружку Дома пионеров имени Павлика Морозова стал диссидентом. Тогда, принимая Вержилио у себя дома, я о нем не подумала, а сейчас, когда пишу эти строки, вспомнила, зная, что Кости уже нет в живых.
Вспомнила, как пришел он ко мне в далекой юности объясняться в любви, почему-то босиком. Дождь? Но босиком он шел от Зоопарка до Никитских ворот! И преподнес мне акростих. Невероятно, но сорок пять лет спустя в 1991 году, перед самым моим отъездом во Францию, он позвонил мне:
— Лиля, это говорит Костя…
Других знакомых с именем Костя у меня не было, но я все-таки спросила, бывают же совпадения:
— Какой Костя?!
— Бабицкий! Ты знаешь, я — почетный гражданин Праги! Какой замечательный город! Какая замечательная страна!
(Позже я прочла об этом в газетах.)
— А ты где, в Праге? — спросила я. — Чем занят? Пишешь стихи?
— Нет, я — дома, в Москве, я — инвалид. Стихов не пишу, а те, что писал, взяли при моем аресте.
— Так можно же восстановить по памяти.
— У меня с ней плохо, очень… Я снова женился, растет маленький ребенок…
— Так на что же ты живешь?
— На помощь друзей, а теперь вот и Чехословакии! Ну, а ты, ты-то что делаешь? — спросил он.
— Перевожу португальскую литературу, у меня много книг…
— Да-а-а, — оторопело произнес он и умолк.
Похоже, он звонил, чтобы сообщить, что наконец состоялся. Печально, а ведь он писал стихи, и очень неплохие стихи.
Вспомнила я и еще одного диссидента, с которым мне довелось познакомиться и общаться в издательстве «Художественная литература».
Дело было так. Однажды заведующий нашей редакцией Столбов, вызвал меня в свой кабинет.
Войдя, увидела, что он в кабинете не один, а с каким-то автором, которого я не знаю.
— Садитесь, Лилиана Эдуардовна, — сказал он мне совсем улыбчиво. — Это наш будущий автор! — И не представив мне будущего автора, продолжил: — Вот у вас там, в сборнике «Португальская поэзия XX века» есть переводы Якобсона. Нам, пока еще идет верстка, необходимо заменить их. Почему? Причина вам известна: Якобсон уехал в Израиль. Вот вам новый переводчик (кажется, тут он назвал одну из распространенных русских фамилий: Иванов, Петров, Сидоров, точно не помню). Что касается португальского, вы ему поможете, я знаю. Так что давайте ему тексты, пусть пробует. Надеюсь, вы останетесь его работой довольны.
Я внимательно посмотрела на нового автора и, отдавая себе отчет в том, что это приказ начальника, сказала:
— Хорошо, пусть попробует. Зайдите, пожалуйста, в редакцию, я дам вам тексты.
Когда новый автор вошел в редакцию, наши редакционные дивы молча улыбались: автор им явно был известен.
Тексты я дала. Новый автор ушел. Тишина в редакции стояла гробовая.
Почесав в затылке (иносказательно, конечно), я пошла в кабинет к заведующему.
— Валерий Сергеевич, что Якобсон уехал в Израиль, мы все знаем, а этот что, не уедет? Не пришлось бы нам на стадии сверки давать подстрочник еще кому-нибудь!
— Нет, Лилиана Эдуардовна, этот уже приехал, из ссылки. Это Юлий Маркович Даниэль, но мы в содержании книги дадим: перевод Ю. Петрова. Таков приказ директора.
Позже, будучи в дружеских отношениях, мы с Даниэлем неоднократно встречались не только в издательстве, но и в Доме творчества «Коктебель».
Так вот, не услышав ничего о диссидентах, Вержилио Феррейра высказал свое недоумение по поводу голых стен нашей квартиры.
— Где же картины художника?
Да, тогда в нашем доме картин мужа еще не было. Он говорил, что не может их видеть дома, глаз должен дома отдыхать.
— Он — монументалист, — сказала я, и мы показали Вержилио книгу «Монументальное искусство СССР», слайды и фотографии его работ в разных городах страны. — Потом, у него мастерская на Юго-Западе, и все работы там.
Вержилио этот ответ не удовлетворил.
— Ну а фотографии семьи, родителей, дедов?
Не было на стенах и фотографий: мы только что сделали ремонт, и наши достойные предки не обрели еще своих мест на стенах и не взирали с них на неожиданно объявившегося у нас требовательного португальского гостя.
Разговор о литературе шел трудно: муж никакого языка, кроме русского, не знал, а я, не будучи устным переводчиком, не успевала переводить их умные речи; так что они не очень-то понимали друг друга.
А вот в 1977 году у меня в гостях был португальский новеллист Урбано Таварес Родригес. В издательстве «Художественная литература» в 1977 году вышел в свет его сборник «Новеллы». Так он и мой муж, когда я ушла на кухню, прекрасно общались: эмоциональность и хорошее знание произведений европейского изобразительного искусства помогали им обходиться без переводчика. И ко мне на кухню, где я готовила нам ужин, то и дело доносились слова: «Desastres de la Guerra!»[41], Ван-Гог! Гоген! Эль Греко! И смех людей, довольных, что они понимают друг друга.
Конечно, понимать эмоциональные всплески собеседника или его философию — вещи разные. А разговор с Вержилио шел о современном романе, Хемингуэе, Ремарке и самом Вержилио Феррейре, считавшем себя учеником Достоевского.
— Нет, — сказал Вержилио, — все это очень интересно, но о таких вещах нужно говорить на одном языке.
Улетал Вержилио утром следующего дня, но мы простились с ним накануне, проводив его до «России» и пожелав счастливого пути и скорой встречи в Москве.
Урбано же вообще был очень легок в общении, он считал себя моим другом: я — первая перевела его рассказы, он — первый из португальских писателей приехал в Советский Союз. Возможно, все это и наша непринужденная переписка дали ему право считать, что он может предугадывать мои желания. А потому, когда я приехала в Лиссабонский университет, Урбано выдвинул свою программу нашей встречи, от первого пункта которой я тут же решительно отказалась, и к нему мы больше никогда не возвращались, хотя по дороге на обед (обед был вторым пунктом) он вдруг завернул в бассейн. «Зачем?» — спросила я. «Хочу искупаться». Усадил меня в шезлонг против вышки, с которой прыгнул, проплыл (все очень красиво), вышел из воды, подошел ко мне еще в плавках, потом быстро оделся и, уже сидя в машине, сказал:
— Как видишь, я еще вполне молод!
— А я и не сомневалась, — ответила я.
В университете мы пробыли какое-то время, а когда стемнело, поехали смотреть вечерний Лиссабон — вначале из окна его машины: мы ездили по центральным улицам и площадям города, затем поднялись на смотровую площадку замка Сан-Жорже и оттуда сверху смотрели на залитый светом, искрящийся город, реку Тежо и стоящие на ней пароходы. Около полуночи мы отправились слушать фадо.
Заведение находилось в уютном подвальчике, живо напомнившем мне подвальчики Вильнюса. Три или четыре, а может и больше, небольшие комнаты с низким сводчатым потолком и сводчатыми дверными проемами, столики на двоих, троих, четверых, бар, стойка. В избытке португальские вина, фрукты и все прочее. Столик, похоже, Урбано заказал заранее, так как, когда мы вошли, ни одного свободного, кроме этого, не было. Царившая обстановка говорила, что до нашего прихода уже немало было выпито и спето: на небольшом возвышении отдыхали музыканты. Как только мы сели, появился певец, поклонился нам с Урбано (они были знакомы) и запел. Запел протяжное тоскливое фадо, звуки которого тут же заполнили все уголки помещения — потрясающая в этом подвальчике была акустика! и, казалось, рвались наружу.
