За небольшую дополнительную плату мне разрешили остаться в пансионате.

В пансионате не оказалось детей. Я снова был один, и мне не с кем было играть. Но окрестности мне очень нравились. Я и мама много гуляли, восхищаясь горами и великолепными видами.

Последствия февральской революции 1917 года ощущались даже в Кисловодске. В пансионат стали прибывать новые гости — бывшие политические заключенные, которых Временное правительство освободило из тюрем и отправило в Кисловодск для восстановления сил. Полицию распустили, ее заменили старшие и младшие ученики гимназии. Помню, с каким восхищением я наблюдал за этими школьниками, которые в своей форменной одежде с красными повязками на рукавах и кобурами, болтающимися с боку, патрулировали улицы.

Первого мая я видел огромную демонстрацию в городе. В числе демонстрантов были и горцы, в ярких национальных одеждах восседавшие на красивых разгоряченных конях.

Мой дядя Елияс между тем переехал в город Екатеринослав и сообщил нам, что мы можем снять квартиру в том же доме, где он живет со своей семьей. В июне 1917 года мы приехали туда, и у меня появилась своя комната.

Екатеринослав, который позже переименовали в Днепропетровск, оказался довольно крупным городом с промышленными предприятиями. Расположенный на берегу Днепра, он запомнился мне широкими улицами и большими парками. Четыре года, которые мы провели здесь, были богаты событиями, и порой довольно драматическими.

Один за другим сменились семнадцать режимов. Во время оккупации Украины Германией город контролировался немецкими военными. Потом — несколькими украинскими националистическими лидерами, включая Петлюру и Скоропадского. На короткий период времени один из домов стал штаб-квартирой лидера анархистов — батьки Махно, и, наконец, Екатеринослав попеременно занимали то красные, то белые. И каждый раз мы страдали от тех, кто был у власти в городе. Белые враждебно относились к евреям и подвергали их гонениям, для красных кровные враги — все богатые или хотя бы зажиточные. Так что трудно было ждать хорошего как от тех, так и от других. Когда же белые и красные сражались друг с другом за город, мы надеялись, что это сражение продлится долго, и пока оно продолжается, никто не придет грабить нас.

В декабре 1919 года, как раз перед началом празднования моей бармицвы[1], мы укрывались в подвале дома, потому что перестрелка шла радом с ним, и подвал оказался самым безопасным местом, где можно было спрятаться от пуль и осколков снарядов.

Когда одна из сражающихся сторон одерживала верх и войска занимали город, солдатам разрешалось немного приодеться за счет местных жителей. Делать это можно было только в первые три дня после победы. Тем не менее это служило отличным стимулом для солдат, но едва ли могло понравиться жителям. К счастью, солдат наказывали, если они продолжали мародерствовать после отведенного трехдневного периода.

Однажды по дороге из школы я стал свидетелем уличной экзекуции. Какой-то солдатик вышел из дома с узлом одежды подмышкой и сразу же наткнулся на военный патруль. После короткого досмотра, офицер решил наказать солдата здесь же, на месте: с него спустили штаны, и он получил двадцать пять ударов кожаным ремнем по голому заду. Кричал он громко и обиженно.

Гражданская война бушевала, сражения то приближались к Екатеринославу, то отдалялись от него, и я за эти годы не раз оказывался свидетелем многих страшных событий. Я видел людей, повешенных на фонарных столбах, лежащие на улицах трупы расстрелянных, рыдающих от горя женщин, всеми брошенных беспризорных детей.

После захвата власти Советами школа, в которой я учился, стала называться «советской». Классы назвали группами: в бесклассовом обществе не могло быть деления на «буржуазные классы», и нас стали воспитывать в советском духе. Нам, например, говорили, что мы должны быть всегда настороже, бдительными и, если заметим что-то подозрительное, обязаны немедленно сообщать об этом в школу, даже если «подозрительное» касается родных и близких людей.

Однажды я был серьезно ранен. Правда, это случилось не во время уличной перестрелки, а в драке за наш дневной рацион хлеба. Мама послала меня купить хлеб. У входа в магазин стояла длинная очередь, и внутрь впускали только по десять человек. После долгого ожидания, наконец, подошла моя очередь, и я оказался в числе тех десяти человек, которых должны были впустить. В это время кто-то из магазина крикнул, чтобы мы отправлялись по домам, так как хлеба больше не осталось. Ожидающие в очереди рассвирепели и ринулись внутрь. Под давлением возбужденной, напирающей толпы стекло в двери разлетелось. Я стоял как раз рядом с дверью, и большой осколок, скользнув по руке, прорезал глубокую рану на большом пальце. Приложив носовой платок к кровоточащей ране и крепко прижав его другой рукой, я делал все, чтобы выбраться из этого кошмара. С огромным трудом мне удалось пробраться через толпу, и я поспешил к палаточному госпиталю, который находился недалеко от булочной. Но там мне отказались помочь на том основании, что это не гражданский, а военный госпиталь. Выходя, я столкнулся с медсестрой, которая провела меня в процедурную комнату. Она искренне хотела помочь мне и обработала рану, как раненому в бою солдату. Перед тем, как наложить повязку на палец, она вылила мне на рану столько йода, что от боли у меня задрожали колени, и я почти потерял сознание. Наверное, я выглядел настолько жалким, что она не разрешила мне одному идти домой и попросила солдата проводить меня. Мама при виде меня с перевязанной рукой да еще в сопровождении солдата страшно испугалась. Она успокоилась лишь тогда, когда я ей рассказал, что на самом деле случилось со мной. Длинный шрам на моем пальце будет всегда напоминать мне об Екатеринославе и о неудачном походе в магазин.

В 1921 году Советский Союз и Литва, которая к тому времени стала независимой, как и два других прибалтийских государства, заключили соглашение, по которому всем, кто жил раньше на территории Литвы, разрешалось туда возвратиться. Мои родители сразу же решили вернуться, однако на все приготовления ушло несколько месяцев. Мы продали всю мебель, поскольку нам разрешалось взять с собой только мелкие вещи и то в ограниченном количестве. Зато мы ехали бесплатно, правда, в товарных вагонах: по двадцать — двадцать четыре человека в каждом. Дядя Елияс и его семья тоже ехали с нами.

По дороге очень трудно было добывать еду: на большей части страны свирепствовал голод. Мы провели в пути две недели. То из-за нехватки угля, то из-за неразберихи на железной дороге поезд подолгу стоял в ожидании топлива или разрешения следовать дальше.

Эта поездка была трудной и утомительной, и никто не знал, что нас ожидает в Литве, но все же мы стремились туда.

Как только мы добрались до Латвии, нас встретили представители Красного Креста, накормили, обеспечили уход за больными. Всех детей напоили горячим шоколадом с булочками, которые мы так долго не видели.

В литовском пограничном городе Обеляй нас продержали несколько дней в карантине, во время которого подвергли тщательному медицинскому осмотру и так же тщательно проверили документы, подробно расспрашивая о том, где мы родились в Литве и что нас с ней связывает. Власти хотели исключить любые сомнения в том, что впускают людей, которые имеют право жить в Литве. Возможно, они боялись, что в страну могут проникнуть советские агенты, выдавая себя за бывших литовских граждан.

Когда, наконец, мы приехали в Кибартай, друзья и знакомые пришли на станцию встретить нас. Наша семья была одной из последних, вернувшихся в город после войны.

Большинство домов в Кибартае еще не восстановили. Найти приличное жилье оказалось делом очень трудным. Сначала мы поселились в маленькой квартире с двумя спальнями, где жили с дядей Елиясом и его семьей. И только через год переехали на другую квартиру.

За короткое время отцу удалось восстановить фирму, и с помощью друзей он снова начал заниматься экспортно-импортными операциями. Экономика в стране оправилась после войны и шла в гору, мы стали нормально жить.