Где-то в середине мая появились первые признаки весны, и сообщения с фронтов стали ободряющими. Советская Армия наступала. У нас появилась надежда, что с окончанием войны наша депортация закончится, нам разрешат уехать из Якутска в какое-нибудь другое место в Советском Союзе, где климат лучше и условия жизни более цивилизованные.

Наше финансовое положение оставляло желать лучшего. Несмотря на то, что работу учителя хорошо оплачивали, денег не хватало. Хотя мы жили очень скромно, приходилось считать каждый рубль. Деньги уходили на продукты и дрова, которые стоили очень дорого, но покупать их меньше при таком суровом климате мы не могли.

На зарплату Израэля мы жили десять-двенадцать дней, а потом снова продавали вещи.

В Якутске среди депортированных было около тысячи польских евреев. В 1944 году, по мере освобождения территории Польши, им разрешали вернуться домой из Сибири, где они достаточно быстро адаптировались и за несколько лет смогли «сэкономить» значительные суммы денег. Я не знаю, как им это удавалось, но подозреваю, что делалось это не всегда легальным путем. Теперь, перед возвращением на родину многие из них стремились потратить деньги на различные ценности, поскольку рубли в Польше не стоили ничего.

Мы поняли, что пришло время расстаться с ценным кольцом, которое нам удалось сохранить, несмотря на многочисленные обыски, которым мы подвергались. Это было бриллиантовое кольцо, с большим — 2,75 карата — камнем очень высокого качества. У кольца была своя история.

Эту семейную реликвию мне подарили в день рождения Шнеура. После советской оккупации Литвы я решила спрятать это кольцо, хотя в то время у меня и мысли не было о том, через что нам предстоит пройти. Но уже тогда ходили слухи, что в домах состоятельных людей делают обыски и конфискуют ценности. Нас тоже посещали представители так называемых комитетов, которые приходили «позаимствовать» мебель, в которой мы «не нуждались». Так что следовало ожидать, что в любое время эти представители снова придут и уже проявят интерес к нашим драгоценностям и другим ценным вещам, в которых, по их мнению, мы тоже не нуждаемся.

Я не знала, как лучше спрятать кольцо, но однажды, когда вязала свитер, мне вдруг пришла в голову мысль спрятать его в клубок шерсти, который лежал у меня на коленях. Как оказалось, это была хорошая мысль.

Все наши вещи тщательно обыскивались десятки раз, и часто офицеры НКВД держали мое вязание в руках, ничего не подозревая. Конечно, размотать целый клубок шерсти — дело не легкое. Но только так мне удалось спасти кольцо во время обысков. Наконец, пришло время вынуть кольцо из потаенного места и продать, чтобы выжить. Оказалось, что многие готовы купить его, но мы не знали, сколько за него просить. Оценить его было негде. И после некоторых размышлений, сравнений и расчетов мы остановились на цене в сорок пять тысяч рублей.

Для нас это — огромные деньги. Чтобы накопить такую сумму, Израэлю пришлось бы работать в школе три с половиной года, не тратя не копейки. За такие деньги мы могли бы купить корову. Возникал вопрос: или учитель получает мало, или корова слишком дорогая. Я не смогу сделать необходимые расчеты, чтобы ответить на этот вопрос, но кольцо мы продали одному человеку из Польши за сорок две тысячи рублей. Корову мы не купили, но в течение почти года нам удавалось сводить концы с концами.

Как и везде до этого в круг наших друзей в Якутске входили в основном депортированные из Литвы. Мы не могли часто приглашать гостей, но регулярно собирались у кого-нибудь дома за чашкой чая. Обсуждали наши общие проблемы, которых у нас было хоть отбавляй, вспоминали прошлое и старались представить, что нас ждет в будущем. Часы, проведенные вместе с нашими друзьями, — одни из самых светлых в той нашей жизни.

Я часто вспоминала о Дании и моих родственниках, которых так давно не видела. Что они думают обо мне и моей семье, ничего не зная о нас? Было так странно возвращаться мысленно в Данию. Моя жизнь в Копенгагене казалась теперь такой далекой и почти нереальной. Меня охватывала тоска при мысли о моей семье, потому что отсюда, из этой огромной неизвестной страны, раскинувшейся на тысячи километров, возможность оказаться дома и увидеть мою семью была такой же невероятной, как полет на другую планету.

С приходом весны жить стало немного легче. Нам уже не нужно было закупать дрова, мы наконец-то освободились от тяжелой зимней одежды и таких неудобных валенок. На рынках стали появляться овощи. Китайцы и корейцы на своем ломаном русском предлагали купить лук и редис — долгожданную добавку к нашей лишенной витаминов еде. После всех зимних несчастий и болезней мы не могли нарадоваться долгим теплым солнечным дням. Летом дети могли до самого позднего вечера играть на улице: наступали белые ночи. Но наша относительно спокойная жизнь длилась не долго.

Страх и неопределенность — наши постоянные спутники жизни в Сибири. Угроза новых проблем — переездов или каких-то других действий властей — всегда висела над нами. Мы не могли с уверенностью сказать, что в один прекрасный день нас не арестуют и, обвинив в каком-нибудь преступлении, не отправят в тюрьму или исправительно-трудовой лагерь. Таких случаев среди наших знакомых и друзей было очень много. Проходили месяцы, годы, и неопределенность планов властей относительно нас становилась невыносимой.

Собственно, поэтому я и решил пойти на прием к самому высокому начальнику НКВД, который занимался делами всех депортированных в Якутии. Но это оказалось не таким легким делом. Полковник Карелин был не из тех, к кому депортированные могли спокойно придти.

Моя первая попытка попасть к нему закончилась категорическим отказом, мотивированным тем, что полковник Карелин не занимается индивидуальным приемом и что все заявления нужно подавать в письменной форме. Я не отказался от своего намерения и через несколько недель после ряда письменных обращений наконец-то получил возможность поговорить с самым главным в Якутии лицом НКВД.

Карелин — высокий и красивый мужчина сорока лет. Русые, зачесанные назад волосы, голубые глаза, внушающие уверенность и спокойствие духа. У него, как у всех высокопоставленных официальных лиц НКВД, была такая вежливая и церемонная манера поведения, что вы могли поверить в его дружеское расположение к вам. Что никак не сочеталось с огромной властью этого человека над судьбами всех депортированных. Одно его слово или росчерк пера могли иметь далеко идущие последствия и полностью изменить вашу жизнь.

Сначала было трудно сопоставить эти взаимоисключающие вещи, но большая фотография Сталина на стене, за письменным столом Карелина сразу же давала понять посетителю, где он находится и с кем имеет дело. Могущественный руководитель, изображенный на фото в полный рост в форме генералиссимуса, смотрел на посетителя маленькими, хитрыми глазками и с загадочной улыбкой, скрытой в черных усах. Выражение лица и взгляд вождя не обещали ничего хорошего.

Карелин предложил мне сесть, соединил ладони обеих рук под подбородком, как это делают индусы, здороваясь, и сказал, что он готов выслушать меня.

Я поблагодарил его за предоставленную мне возможность встретиться с ним и попросил разъяснить ситуацию, в которой моя семья и я находимся. Более того, я сказал ему, что наша ссылка длится уже третий год, и еще никто не сказал нам, ни по какой причине мы депортированы, ни сколько нам еще оставаться здесь и что нам ждать в будущем. В заключение я добавил, что наказание без определения срока — самое жестокое наказание.

Карелин внимательно выслушал меня, и, когда я закончил, посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой и спокойным дружелюбным голосом сказал, чтобы я ни в коем случае не рассматривал депортацию как наказание. Сказав это, он продолжал: «Вы работаете учителем в советской школе, и уже это является подтверждением, что власть доверяет вам. Быть учителем в советской школе и участвовать в обучении юных граждан первого в мире государства рабочих и крестьян — большая честь».