Воронин осторожно отломил веточку сирени от своего букета и положил на могилу. Затем достал из кармана папиросу, аккуратно положил рядом с цветком.

— Твои любимые, "Беломор". Ты всегда говорил, что после войны первым делом накуришься вдоволь. А потом так и не бросил... Оно и сгубило тебя, дурака. Врачи ведь предупреждали.

Он осторожно присел на скамейку возле следующей могилы. Иван Савельев, 1920-1974. Орден Славы III степени.

— А помнишь, Ванька, как ты меня из-под обстрела вытащил в сорок четвертом? Я думал — все, конец, а ты, худой такой, шкет, меня на себе пер два километра. — Воронин покачал головой. — Если б не ты, я бы тут сейчас не сидел... Эх, и чего ты в шахтеры после войны пошел? Говорил тебе — хватит под землей лазить, навоевались. Нет, упрямый был... Как там сын твой? Заходил недавно, рассказывал — на большой стройке работает, бригадиром. Весь в тебя — работяга, хваткий.

Он положил еще одну веточку сирени на могилу Ивана, затем поднялся, морщась от боли в коленях. Возраст всё чаще напоминал о себе при любой попытке согнуться или присесть.

— Суставы ни к черту, Вань, — пробормотал он, словно продолжая разговор. — Врачи говорят — возрастное. А я знаю — это всё бокс да фронтовые ранения. В молодости не заботился о здоровье, теперь расплачиваюсь.

Михаил Петрович медленно обошел еще несколько могил, у каждой задерживаясь, словно ведя безмолвный разговор. Семен Гольдштейн, пулеметчик, погиб в 1962 от сердечного приступа. Василий Прохоров, минометчик, умер в 1973 от инсульта. Алексей Тимофеев, снайпер, ушел в 1965 — осколок, засевший близко к сердцу, наконец сделал свое дело.

У каждой могилы он оставлял маленькую веточку сирени и свои воспоминания. С каждым годом этот ритуал становился все длиннее — друзей становилось всё больше здесь и всё меньше среди живых.

В конце аллеи он остановился у еще одной могилы, немного в стороне от остальных. Сергей Воронин, 1921-1944. Орден Красного Знамени (посмертно).

— Здравствуй, брат, — тихо сказал Михаил Петрович, опускаясь на колени перед памятником. — Вот и я снова.

Он положил на могилу целую веточку сирени, затем достал из внутреннего кармана пиджака маленькую стопку и флягу. Осторожно налил немного водки, поставил стопку у основания памятника.

— За тебя, Серега. Знаю, мать не одобрила бы, но это традиция. Фронтовые сто грамм за тех, кто не вернулся.

Воронин посидел у могилы брата дольше, чем у остальных. Сергей был младше на три года, но первым ушел на фронт — приписал себе лишний год. Погиб при освобождении Белоруссии, прикрывая отход разведгруппы. Михаилу сообщили об этом через месяц, когда он сам лежал в госпитале с осколочным ранением.

— Ты бы сейчас смеялся, Серега, — сказал он, глядя на фотографию молодого парня в военной форме. — Старый стал, весь скрипучий. Того гляди, скоро к тебе присоединюсь. Но пока держусь. Клавдия говорила, что у меня упрямства на десятерых хватит.

Он помолчал, вспоминая детство, довоенную юность, их общие мечты и планы. Два брата Воронины, подающие надежды боксеры из маленького городка, мечтавшие о большом спорте. Война все изменила. Михаил вернулся и продолжил карьеру. Сергей остался навсегда двадцатитрехлетним лейтенантом с фотографии.

— Пойду к Клавдии, брат, — наконец сказал Воронин, поднимаясь. — Она тебе привет передавала всегда. Хорошая была жена, ты же помнишь. Ты еще говорил перед войной — повезло тебе, Мишка, с такой девушкой.

Наконец, он дошел до аккуратного участка, где стоял мраморный памятник с фотографией женщины.

"Воронина Клавдия Степановна, 1920-1971" — гласила надпись на камне.

Старик бережно положил остаток букета к основанию памятника, затем опустился на скамейку, тяжело вздохнув. Это место было ухожено лучше других — видно, что кто-то регулярно приходит, подметает, ухаживает за цветами. Фотография на памятнике была защищена от непогоды специальным стеклом, а сам мрамор блестел, недавно вымытый.

— Здравствуй, Клавдушка, — тихо сказал он. — Пришел вот... Весна нынче ранняя, цветы уже появились, я тебе принес. Помнишь, ты любила эти синенькие? Всегда говорила, что они как небо чистые.

Он помолчал, глядя на фотографию жены. Она была сделана в конце 60-х, незадолго до болезни. Клавдия улыбалась, ее глаза светились счастьем. Такой он и запомнил ее — всегда улыбающейся, всегда готовой поддержать.

— Дома все в порядке, не волнуйся. Прибрался сегодня, как ты любишь. Наташка звонила вчера, у них все хорошо. Юрка ее получил повышение на работе, внучка отличницей растет. Ленка реже звонит, но тоже все нормально... Внук наш, Алешка, совсем взрослым стал. В институт поступил, представляешь? На инженера учится. Ты бы им гордилась, Клава. Серьезный парень, не то что нынешняя молодежь — не пьет, не курит. А как на гитаре играет! Настоящий талант.

Старик достал из кармана носовой платок, протер фотографию, хотя на ней и так не было пыли. Это был еще один ритуал — забота о ее образе, как когда-то забота о ней самой.

— По телевизору сегодня показывали, через три дня важный бой будет. Наш Высоцкий против американца. Помнишь, я тебе про Игоря рассказывал? Талантливый парень, далеко пойдет. Завтра покажет этому американцу, где раки зимуют. А ты всегда волновалась, когда я на ринг выходил. Всё думала — покалечат, изуродуют. А я тебе что говорил? Умение важнее силы. Бокс — это искусство.

Воронин долго сидел, рассказывая покойной жене о событиях прошедшей недели, о новостях, о своих мыслях. Он говорил о предстоящей Олимпиаде, о том, как собирается в деревню летом — подышать свежим воздухом, половить рыбу. Рассказывал о своих сновидениях, о том, что часто видит ее во сне — молодую, красивую, такую, какой она была в сорок шестом, когда они только поженились.

— Знаешь, Клава, иногда я вижу, как мы танцуем с тобой в том клубе на Таганке. Помнишь, как познакомились? Я только с фронта, весь такой герой, орденов полна грудь. А ты в своем синем платье, косы уложены короной. Самая красивая девушка на танцах. Я как увидел тебя — так и пропал. Стоял столбом, не решался подойти. Ребята из нашего полка все подначивали — иди, мол, Воронин, девушка уже час на тебя смотрит. А я как дурак стоял, ноги словно к полу приросли. Мне легче было в разведку ходить, чем к девушке подойти! — Воронин тихо засмеялся. — Если бы не Сашка Лебедев, так бы и простоял. Он меня буквально за шиворот к тебе подтащил, представил, и сбежал. Помнишь, как мы неловко молчали первые пять минут? А потом заиграли "Рио-Риту"...

Михаил Петрович слегка покачивался, будто в такт той далекой музыке, вспоминая их первый танец. Он умолк, просто глядя на фотографию, позволяя памяти унести его в те счастливые дни. В такие моменты ему казалось, что Клавдия не умерла, что она просто в другой комнате — заваривает чай или готовит ужин, и вот-вот позовет его.

— Ты знаешь, Клавдушка, — наконец снова заговорил он, — через три дня ведь особенный день. Помнишь, в сорок шестом мы расписались именно в этот день? Тридцать четыре года уже прошло... Я цветы принесу, как всегда. И твои любимые конфеты. А вечером — бокс по телевизору. Ты всегда не любила, когда я смотрю бои, говорила — сердце у тебя не выдержит от волнения. Но этот посмотрела бы, я уверен.

В его голосе слышалась такая нежность, такая глубокая любовь, что, казалось, даже птицы на кладбище притихли, прислушиваясь к этой исповеди старого сердца.

Воронин долго еще сидел у могилы жены, негромко разговаривая с ней, делясь новостями, планами, воспоминаниями. Он рассказал ей о том, что собирается посадить на даче, о новом соседе по лестничной клетке, о недавно вышедшей книге про войну, которую прочитал.

Когда солнце начало клониться к закату, окрашивая облака в розоватые тона, Михаил Петрович поднялся. Пора было возвращаться домой. Старик бережно поправил цветы на могиле, еще раз провел рукой по фотографии жены.

— Ну, до встречи, Клавушка. Я приду, как обещал.

Воронин кружил по рингу, ловя обрывки звуков сквозь гул в ушах. Кровь из рассечения заливала правый глаз, перед левым плясали мушки от пропущенных ударов. В углу, словно сквозь туман, он видел встревоженное лицо внука. Где-то далеко, за пределами ринга, ликовали американские журналисты, уже пишущие заголовки о том, как "старика-коммуниста отправили на пенсию".