И старый боксёр принял решение. Он атаковал — но не с открывшейся стороны больной ноги. Вместо этого он провёл классическую комбинацию: двойной джеб в голову, правый кросс в корпус. Чистый, честный бокс.

Джексон успел заблокировать джебы, но пропустил удар в корпус. Он пошатнулся, и боль в ноге вспыхнула с новой силой. Американец отступил к канатам, прихрамывая, но не опуская рук.

На трибунах поднялся гул. Зрители, заметившие хромоту чемпиона, оживились. Советская часть публики начала скандировать: "Во-ро-нин! Во-ро-нин!"

Воронин продолжил наступление. Он двигался медленно, но методично, сохраняя силы и выбирая момент для точных ударов. Джексон отбивался, его техника оставалась превосходной, но травмированная нога ограничивала подвижность.

Воронин выждал момент и провёл удар — точный, выверенный боковой в печень. Джексон не успел уйти с линии атаки. Кулак Воронина врезался точно в цель.

Бой продолжился. Джексон, несмотря на боль, сражался с прежней техничностью. Воронин, обретший второе дыхание, действовал осмотрительно, выбирая моменты для точных контратак.

До конца раунда оставалось тридцать секунд. Оба боксёра выглядели измотанными, но решительными. Джексон провёл быструю атаку, стараясь не опираться на травмированную ногу. Воронин уклонился и ответил коротким хуком слева.

Трибуны ревели. Никто не ожидал такого поворота событий. Семидесятидвухлетний ветеран не просто стоял на ногах против чемпиона мира — он достойно сражался!

Десять секунд до конца раунда. Джексон, понимая, что уступает инициативу, решился на последнюю атаку. Он пошёл вперёд, игнорируя боль, и выпустил серию мощных ударов.

Воронин блокировал большинство из них, но пропустил сильный правый кросс в голову. Удар отбросил его к канатам. На мгновение в глазах старого боксёра потемнело. Он пошатнулся, но устоял, цепляясь за канаты.

Джексон бросился было добивать, но в этот момент прозвучал гонг, возвещающий об окончании раунда.

Воронин, тяжело дыша, направился в свой угол. Алексей подхватил деда, почти донеся его до табурета. Все понимали спас лишь гонг.

— Ты видел? — хрипло спросил Воронин, опускаясь на сиденье. — Он ногу повредил.

— Видел, деда, — кивнул Алексей, обрабатывая рассечение. — Ты мог бы этим воспользоваться.

— Мог, — согласился старик. — Но не для того я дожил до своих лет, чтобы выигрывать нечестно.

Алексей улыбнулся, в его глазах блеснули слёзы гордости.

— Ты великий человек, деда. Настоящий боец.

Воронин только хмыкнул, принимая бутылку с водой.

В противоположном углу тренер и врач осматривали ногу Джексона. Американец морщился от боли, но отказывался от предложения остановить бой.

— Я закончу этот поединок, — твёрдо сказал он. — Что бы ни случилось.

И, глядя через ринг на своего пожилого соперника, Джексон впервые за весь бой искренне улыбнулся. Он понял, что перед ним не просто старик, которого выставили в качестве замены. Перед ним был настоящий воин, достойный уважения.

Гонг к пятому раунду должен был прозвучать через минуту. Оба боксёра готовились к новому этапу этого необычного поединка, который из политического фарса превратился в настоящую битву характеров.

Днем, после тренировки и посещения кладбища, Михаил Петрович вернулся в свою квартиру. Алексей ушёл в магазин за продуктами, и старик остался один. Воронин чувствовал себя вымотанным — не столько физически, сколько эмоционально. Конфликт с Еленой не давал ему покоя.

Он сидел в кресле, разглядывая семейные фотографии на стене. Особенно долго его взгляд задерживался на снимке, где маленькая Лена, пятилетняя девочка с косичками, сидела у него на плечах. Они были на ВДНХ, Клавдия сделала этот снимок в солнечный день. Лена смеялась, держась за его уши, а он улыбался, подставив лицо солнцу. Беззаботное время...

Звонок в дверь прервал его размышления. Воронин с трудом поднялся, морщась от боли в коленях, и пошёл открывать. На пороге стояла Елена — заплаканная, с покрасневшими глазами, но решительная.

— Можно войти? — тихо спросила она.

— Конечно, — кивнул Воронин, отступая в сторону. — Это твой дом не меньше, чем мой.

Елена прошла в квартиру, неловко остановилась посреди прихожей, словно не зная, куда деваться.

— Чай будешь? — спросил Воронин, нарушая тягостное молчание.

— Буду, — кивнула Елена. — Спасибо.

Они прошли на кухню. Михаил Петрович поставил чайник, достал заварку, сахар, печенье. Его движения были спокойными, размеренными, словно ритуал, выполняемый сотни раз. Елена сидела за столом, неотрывно глядя на отца.

— Наташка прислала? — спросил наконец Воронин, когда чайник закипел.

— Нет, — покачала головой Елена. — Сама пришла. Поняла, что нехорошо получилось. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Я не должна была кричать. И про маму... это было жестоко.

Воронин молча разлил чай по чашкам, сел напротив дочери.

— Ты сказала то, что думала, — произнёс он после паузы. — А думала так, потому что я дал повод. — Он вздохнул. — Я не был рядом, когда ушла твоя мать. Это правда.

— Но я знаю, что ты не мог вернуться, — тихо сказала Елена. — Рейсы отменили из-за тумана, телефонная связь прервалась... Наташа мне объяснила потом.

— Мог бы и раньше уехать, — покачал головой Воронин. — Врачи ведь предупреждали, что ей недолго осталось. А я всё откладывал... думал, успею.

Он отпил глоток чая, собираясь с мыслями.

— Знаешь, Лена, есть такая мужская черта — не верить в самое страшное. Думать, что ещё есть время. Что смерть — это где-то там, далеко. Особенно когда прошёл войну и видел столько смертей, что выработался какой-то... иммунитет, что ли. — Он горько усмехнулся. — Ошибался. С твоей мамой я ошибся страшно. И не прощу себе этого никогда.

Елена смотрела на отца, и в её глазах постепенно таяла многолетняя обида. Она впервые видела, чтобы отец говорил о своих чувствах так открыто, признавал свои ошибки.

— Я тоже виновата, — сказала она после паузы. — Слишком долго держала обиду. Понимала ведь, что ты любил маму. Что хотел успеть.

— Любил, — эхом отозвался Воронин. — Больше жизни. И сейчас люблю. Как будто она просто в другой комнате.

Они помолчали, отпивая чай. Напряжение между ними постепенно рассеивалось, уступая место давно забытому чувству близости.

— Пап, — вдруг сказала Елена, — расскажи про вас с мамой. Как вы познакомились? Вы редко об этом говорили.

Лицо Воронина смягчилось, в глазах появилась тёплая искра.

— Это было в сорок пятом, сразу после Победы, — начал он, откидываясь на спинку стула. — Я только вернулся с фронта, весь такой герой — ордена, медали. Нас, фронтовиков, пригласили на танцы в Дом офицеров. Мы с ребятами из полка пошли — молодые были, хотелось жизни, веселья.

Он улыбнулся воспоминаниям.

— Твоя мама была в синем платье с белым воротничком. Косы уложены короной. Самая красивая девушка на танцах. Я как увидел — так и замер. Стоял столбом, не решался подойти.

— Ты? — удивилась Елена. — Не решался?

— Представь себе, — усмехнулся Воронин. — На фронте был храбрым, а тут... Мне легче было в разведку ходить, чем к девушке подойти.

Он рассказал, как друг буквально подтолкнул его к Клавдии, как они неловко молчали первые минуты, как потом танцевали под "Рио-Риту".

— А потом я её до дома провожал. Всю дорогу говорили о книгах — она очень любила читать, твоя мама. Начитанная была, умная. Я рядом с ней чувствовал себя деревенщиной. Но она не показывала этого, не задавалась.

Воронин погрузился в рассказ, вспоминая детали их первых встреч, первого поцелуя, предложения руки и сердца. Елена слушала, затаив дыхание, словно слыша эту историю впервые. А ведь действительно — родители редко делились с детьми подробностями своего романа.

— Она была невероятной, твоя мама, — сказал Воронин, завершая рассказ. — Сильной. Когда я решил вернуться в бокс после войны, многие крутили пальцем у виска: "Куда тебе, фронтовику? Старый уже". А она поддержала. Сказала: "Делай то, что должен, Миша. Я буду рядом".