Джексон пришел в себя и начал методично прессинговать советского боксера, используя преимущество в скорости и выносливости. Воронин отступал, блокировал, иногда контратаковал, но с каждой минутой ему становилось все тяжелее.

К концу второго раунда у Михаила Петровича образовалось рассечение над правым глазом. Кровь заливала лицо, затрудняя обзор. Когда прозвучал гонг, старый боксер с трудом добрался до своего угла.

Алексей немедленно приступил к обработке раны, пока врач, дежуривший у ринга, осматривал рассечение.

— Бой нужно остановить, — тихо сказал доктор. — Рана серьезная, можно получить осложнения.

— Нет, — твердо ответил Воронин. — Я продолжу.

— Михаил Петрович, в вашем возрасте...

— Я сказал — продолжу, — отрезал старик. — Я не для того сюда вышел, чтобы сдаться после двух раундов.

Доктор беспомощно посмотрел на судью, но тот лишь пожал плечами — решение о прекращении боя могли принять либо сам боксер, либо его секундант, либо рефери, если состояние спортсмена станет критическим.

— Деда, может, правда хватит? — тихо спросил Алексей, прикладывая холодный компресс к рассечению. — Ты уже доказал, что не боишься.

Воронин посмотрел на внука так, что тот осекся. В стальных глазах старого фронтовика читалась решимость, которую невозможно было поколебать.

— Ты думаешь, я не вижу, что происходит? — тихо сказал Михаил Петрович. — Они специально задержали наших ребят, чтобы выставить нас дураками. Хотят показать всему миру, что мы слабые. — Он перевел дыхание. — Я не проиграю этот бой, даже если умру на ринге.

— Но деда...

— Никаких "но". Знаешь, что мне сказал командир под Кёнигсбергом, когда нас осталось шестеро против роты фрицев? "Умирать будем, но не отступим". И мы не отступили. И сейчас не отступим.

Прозвучал гонг к третьему раунду.

***

В правительственной ложе напряжение достигло пика.

— Нужно остановить этот фарс, — настаивал человек в сером костюме. — Вы не видите, что происходит? Старика избивают на глазах у всего мира!

— Вы плохо знаете Воронина, — ответил председатель Спорткомитета, не отрывая взгляда от ринга. — Если мы попытаемся остановить бой, он нас просто пошлет... по известному адресу. И будет прав.

— Но пресса...

— К черту прессу! Смотрите на него — это не сломленный старик, это советский солдат, который снова сражается за Родину. Пусть весь мир это видит.

***

Воронин вышел на третий раунд, ощущая, как немеет левая сторона тела. "Возраст, чтоб его", — мысленно выругался он, вставая в стойку.

Джексон, видя состояние соперника, решил закончить бой. Он обрушил на Воронина град ударов, стремясь пробить его защиту и отправить в нокаут.

Несколько тяжелых попаданий потрясли старого боксера. Он пошатнулся, его колени подогнулись, но каким-то чудом Михаил Петрович удержался на ногах. Зал замер.

Солнечные лучи пробивались сквозь тюль на окнах, расчерчивая паркет квартиры тонкими золотистыми полосами. Михаил Петрович Воронин, опираясь на старую деревянную швабру, придирчиво осматривал только что вымытый пол. Несмотря на годы, он по-прежнему придерживался армейской аккуратности — ни пылинки, ни соринки не должно было остаться на полированной поверхности.

— Порядок, — удовлетворенно пробормотал старик, убирая швабру в угол коридора.

Часы на стене показывали девять утра. Воронин уже успел сделать зарядку, принять холодный душ и позавтракать — овсянка и стакан крепкого чая, как каждое утро последние тридцать лет. Годы научили его ценить порядок и распорядок. В свои семьдесят два он двигался медленнее, чем раньше, но всё ещё сохранял военную выправку.

Квартира на третьем этаже пятиэтажки была небольшой — две комнаты, тесная кухня, узкий коридор. Всё пространство дышало духом советской эпохи: ковер на стене, сервант с хрусталем, тумбочка с радиолой "Рекорд". И везде — идеальная чистота.

Пройдя в комнату, он достал из шкафа чистую тряпочку и неторопливо направился к полке с фотографиями. Эта еженедельная церемония была для него священной. Бережно, словно касаясь живых людей, он протирал каждую рамку, на мгновение задерживая взгляд на знакомых лицах.

Вот они — его однополчане, 3-й гвардейский стрелковый полк, фото сорок третьего года. Взвод разведки в полном составе, все молодые, серьезные, только что вернувшиеся с задания. Четверо из тех, кто на этой фотографии, не дожили до весны сорок четвертого.

— Здорово, Сашка, — тихо произнес Воронин, проводя пальцем по лицу невысокого парня с озорной улыбкой. — Как там у вас, на небесах? Поди, уже и командный состав сформировали, а? Небось, опять гармонь свою мучаешь? — Он грустно усмехнулся. — Помнишь, как под Курском играл? А мы все подпевали...

Старик покачал головой, прогоняя тяжелые воспоминания. Сколько их было — друзей, товарищей, братьев по оружию, оставшихся в той далекой войне? Сколько лиц, навсегда застывших на черно-белых фотографиях?

Следующая фотография — Клавдия, его жена, в нарядном синем платье с белым воротничком. Снимок послевоенный, сорок шестого года. Михаил Петрович мягко улыбнулся, глядя на родное лицо. Двадцать пять лет вместе прожили, двух дочерей вырастили...

— Скучаю, Клавдушка, — прошептал он, осторожно ставя фотографию на место. — Каждый день скучаю. Сегодня твои любимые пирожки в булочной видел. Хотел купить, а потом вспомнил — кому? Эх, никто так не готовил, как ты.

Рядом — дочери, Наталья и Елена, обе уже взрослые, у обеих свои семьи. Наташа — серьезная, в строгом костюме, работает в НИИ. Лена — улыбчивая, в легком платье, учительница младших классов. Обе похожи на мать — те же мягкие черты лица, те же добрые глаза.

— Девочки мои, — пробормотал Воронин, вытирая пыль с рамок. — Выросли, разлетелись. Наташка в Ленинграде, Ленка в Самаре. Раз в год приезжают, да и то не всегда вместе попадают.

А вот и гордость Михаила Петровича — внук Алексей, серьезный молодой человек с умными глазами, так похожий на деда в молодости. Фотография сделана в прошлом году, на школьном выпускном. Золотая медаль на груди, строгий костюм, но в глазах — та же решимость, что и у молодого Воронина.

— Алёшка, Алексей Юрьевич, — с нескрываемой гордостью произнес старик. — Поступил, умница. Даже на военной кафедре лучший. В деда пошел.

Здесь же и внучка Машенька. Радость подрастающая.

Воронин вздохнул, закончив с фотографиями, и перевел взгляд на стену, где в простой деревянной рамке висели его старые боксерские перчатки — потрепанные, с потрескавшейся кожей, свидетели его спортивной славы. Рядом — пожелтевшие вырезки из газет, медали в стеклянной витрине, почетные грамоты. Целая стена памяти о его спортивной карьере.

Он подошел ближе, осторожно поправил перчатки, чтобы висели ровно. Вытер пыль с рамки. Сколько раз эти перчатки приносили ему победу? Сколько раз спасали от поражения?

— Послужили в свое время, — пробормотал он, ласково касаясь потрескавшейся кожи. — Мы с вами многое прошли, ребятушки.

Воспоминания нахлынули волной — тренировки до седьмого пота, первые бои, чемпионат СССР сорок девятого года, где он взял золото в полутяжелом весе... Международные встречи, победы, поражения, снова победы. А потом — тренерская работа, воспитание молодых чемпионов.

Руки сами собой сжались в кулаки, тело вспомнило стойку. Ноги слегка согнулись в коленях, корпус немного наклонился вперед. Старая травма поясницы сразу отозвалась тупой болью, но Воронин проигнорировал её.

Воронин неожиданно для себя сделал несколько быстрых движений — левый прямой, уклон, правый боковой. Суставы отозвались болью, но он не обратил внимания. Еще несколько ударов, защита, снова удар. Его тень на стене повторяла эти движения — знакомый танец, который его тело помнило лучше, чем разум.

— Не забыл еще, старый пень, — усмехнулся он, тяжело дыша. — Руки-то помнят. Да и ноги тоже... хоть и болят, черти.