— Может, и по-американски, — отозвался Костя. — Только худого Фомичев не придумает.

— Да я что, — знакомо проговорил Шаховкин. — Пускай. Только вот гадаю, как у них там, в совхозе-то, дела дальше пойдут.

— Да уж, наверное, без ваших советов... Как положено, так и пойдут.

— Пойти пойдут, — робко ухмыляясь, продолжал Шаховкин. — А вот, к примеру, из двадцати мужиков там один, скажем, не выйдет навозницей заниматься, и завтра, и еще день. Ну, может, живот у него подвело от кваса да луку, аль там с обратного молока... Ему что, платить так и будут аль как? За то, что он животом буркает? Поясните темному мужику.

— Помогут другие, значит, — пояснил Костя сдержанно. — Потому как теперь у нас один за всех и все за одного. В том соль вся...

— Соль аль сольца из-под моего крыльца, — захихикал ядовито Шаховкин и пошлепал кулаком в пухлую грудь, как бы пробуя ее крепость. — А если пять заболеет аль там десять, что с совхозом станет? Остальные за них до крови из носу должны плугами ворошить декретную землю?

— Ты, гражданин Шаховкин, слышу я, снова за агитацию взялся.

Как тогда в трактире, приник опять Шаховкин, струхнул, заюлил:

— Откровенно скажу я, ребятки, вот сейчас власть и для нас хороша. Что приходится с меня, то и получи. А что осталось у меня — все мое. Куда хочу, туда и деваю. Давно бы так-то.

— Это насчет продналога?

— Насчет продналога, — охотно подтвердил Шаховкин. — Уж нынче я свой клин весь засею. Тем более, что Советская власть обещала премию дать радетельным хозяевам в виде миткаля. Ораньбу сделаем на совесть, с навозцем. И коль в прошлом году я с десятины тыщу снопов, нонче на две тыщи рассчитываю. Потому как лишний хлеб у меня в амбаре останется... Да еще цикория посажу. Коль не знаете, скажу, что бутылка самогону из цикория в тыщу рублей обходится, а из аржаной-то муки все восемь тысяч. Ну, да еще табачку, потому как он налогом теперь не облагается. А без курева-то мужик задохнется, пожалуй... Эх-хе-хе-хе... А еще думаю я, ребятки, вторую лошадку приобрести. Миллион не пожалею. Только вот лошади все в округе полудохлые... Присмотрели бы вы мне где, а?.. Ну, у конокрадов, скажем.

Костя рассмеялся. Тюрьма по нему плачет, а ишь распелся Шаховкин. Ну, прямо как старая власть является в село Андроново, без Колчака да Врангеля, сама собой. Уж не в буржуи ли метит он по такой жизни, не на смену ли господину Мышкову?

— Не в буржуи, — покачал головой Шаховкин. — А вот торговлишку заведу. Есть у меня знакомый мужик в городе, собирается лавчонку да трактир открыть. С ним я и столкуюсь. Я ему сырье, а он сырье — в деньги...

— Так, пожалуй, и урядники, чего доброго, возвратятся. Пойдете в урядники, гражданин Шаховкин?

— Может, и вернутся урядники, — продолжал бубнить мечтательно Шаховкин. — Раз снова капиталисты возвращаются, отчего бы и урядникам... Но я-то не пойду, стар стал. Буду землей заниматься.

— Зажиреешь еще больше, гражданин Шаховкин, — разыскивая бегающие, слезящиеся глазки Шаховкина, улыбнулся Костя. — Смотри-ка, в дверь не пролезешь.

Только сейчас заметил Шаховкин непримиримую злость в глазах «паренька из трактира» и осекся, поник и стукать себя в грудь перестал.

А Костя подмигнул ему и негромко, как по секрету:

— Не о том все же, гражданин Шаховкин, бавкаешь, не о том. Другое нас интересует, а не твоя торговлишка, да варенье, да корешок цикорный с табачком.

И Шаховкин угас, поскучнел, надулся обиженно:

— Может, ко мне поедем, ребятки? Глазунья иль там картошечки со шкварками... Ведь, поди, постов не соблюдаете.

— Не блюдем, — ответил рассеянно Костя.

— Вот-вот, — обрадовался Шаховкин. — Я тоже теперь. Раз новая власть, надо жить, как она велит. Тоже, хоть и к пасхе, а и молока попью, бывает, и яичко колупну. Мяска нет, а то бы и мяска отведал... Грешить так грешить.

— То-то растолстел, — засмеялся Костя, — прямо как паровоз или тот же самовар с углями, пыхтишь. С запрещенного-то... Только не до яичниц, дела ждут. В лесу часто бываешь, гражданин Шаховкин?

Он сказал это даже не подумавши. Как кто-то за него произнес эти слова, и увидел, как растянулся в широкой улыбке рот Шаховкина. Вроде повеселел Шаховкин, а вокруг глаз поползли какие-то синие пятна, будто там стала разом застывать кровь. И переносица пожелтела.

— Мне в лесу нечего делать, ребятки. Или кто-то меня видел там? Кто-то сообщил? Ну-ка мне сюда этого человека.

— Ну, может, из лесу у тебя бывают в гостях?

Шаховкин вскинул голову, хрипло выдавил:

— Но-но, ребятки...

— Они сидят у тебя, пьют молоко, ковыряют яичницу со шкварками. Или же возле самовара. За вареньем.

— Кто это такие? — едва не закричал тоскливо Шаховкин.

— А потом им в торбы баранины, сальца кусок, пирогов, мучки на блины, луку да моркови, — продолжал все так же спокойно Костя. — Да, может, и погреться удается на печи.

— О ком это?

А лицо Шаховкина совсем синеет.

— Да так я это, — усмехнулся Костя, и его движение заставило качнуться Шаховкина, резко, будто бы он собирался упасть на пол к огню, клохчущему вяло за железом и кирпичом.

— Я так думаю, — заговорил снова Костя, отметив про себя, что Шаховкин уже вздрагивает от его голоса. — Что туго становится житье «темняков». На Врангеля надежды кончились и на белополяков тоже. А и верно, как ты, гражданин Шаховкин, говорил, теперь и торговлишку можно открыть. Деньги потекут ручьем со всех сторон в сундуки. Жаль, что этими деньгами, да добром, да хлебом и мясом все так же надо делиться с бандитами. Ни за што, ни про што — выкладывай на стол пироги, ставь чугун со щами. Хоть бы побатрачили эти бандиты. Нет, попьют, пожрут и в лес снова. Мало, объедают, так еще и страдать за них придется. А пособничество бандам кончается трибуналом.

— Уж это не мне ли грозите трибуналом? — спросил, улыбаясь кисло, Шаховкин. — Не нравится мне весь этот разговор...

— Нам тоже не нравится, — поднялся на ноги Костя. И Шаховкин встал, застегивая пуговицы шубы, напряженно вглядываясь в лицо Кости. — Советская власть тебе, гражданин Шаховкин, земли в три душевых надела, а ты ее, власть-то новую, исподтишка копаешь... Где Симка Будынин?

Ждал этого вопроса Шаховкин все эти минуты и потому ответил сразу, не задумываясь:

— На хуторе он, в доме Мышкова. Должен был сам ехать, а вот меня погнал. Был вчера утром. Сказал, быть в субботу аль воскресенье здесь.

— К кому ехать после?

— К Грушке... Есть в Хмелевке такая. Дочка лесника Акима Кувакина. Вот к ней. А куда дальше груз, не знаю.

— Давно ты у банды в «темняках»? — спросил Костя, успев заметить, как стало печальным лицо Саньки, услышавшего про Грушу. Шаховкин ответил, посопев скучно:

— Вот только что...

Костя обернулся к Филиппу, и тот хмуро буркнул:

— Давно он, с девятнадцатого почти. За старые грехи попал на службу к банде. Это я недавно.

— Верно, — признался Шаховкин, и лицо его теперь совсем пожелтело, как будто вот-вот хватит его удар. — С девятнадцатого. Симка заставляет. Тут дело такое... — Он помолчал, не решаясь говорить.

— Ну-ну, — сказал Костя, — всё узнаем. Лучше сам.

— До революции еще решили андроновские мужики построить свой завод, чтобы не возить картошку к паточному королю, к Мышкову. Сложились в паевой капитал, попросили ссуды в товариществе и земстве. Лес рубили и возили сами. Только напрасно старались. В одну ночь костер тесу сгорел. Одни головешки... Симка спалил. А меня Мышков попросил... чтобы я этим делом не занимался... Ну, я и не занимался. А Симка сейчас грозит мне этим... Ну, а я робкий. Вот и езжу кой-когда.

— Вот отчего ты тогда, в трактире, хотел упрятать Симку в наручники да к судье. Избавиться от нахлебника, от бандита. Чтобы ни с кем не делиться барышами да картошкой со шкварками.

Шаховкин вдруг упал на колени, смахнул по-молодому шапку с головы, и в голосе звучал страх:

— Не губите... Старик ведь я... С моими ли годами на скамье подсудимых. Пожалейте.