— A-а, — протянул он, оглядывая настороженно Костю. — Думаю, кто это несется под копыта. Поглядеть на базар пошел, товарищ Пахомов?
— На твоего седока пришел подивиться, — узнав теперь знакомого старика из сушилки, ответил Костя. — Уж очень он шустрый, что мальчик. Ноги ноют от ходьбы, а снует по земле — не догонишь на лошади. Столько верст от мышковской сушилки протопал...
Филипп обернулся, как бы только сейчас увидел старика.
— Это дед Федот из голодных степей. Бабка у него кончилась. Кормить некому стало. Вот и бродит по миру с сумой. Кто подаст. Просится, чтоб отвез я его до росстани, да и пойдет на Игумново, а оттуда в Посад ко всеношной праздничной.
— Много он все же ходит, — сказал Костя, удивляясь спокойствию старика. Сидел, как будто не о нем шла речь, жевал что-то. — Неспроста, может?
— Не трогал бы ты, товарищ Пахомов, старика, — попросил хмурясь Филипп, все так же держа руку в соломе. — Убогий он... Никому вреда нет от него.
Не удержавшись, Костя спросил:
— Револьвер, у тебя, что ли, в соломе?
— Угадал.
Филипп вытянул руку с револьвером, помахал перед носом Кости.
— На всякий случай... Мало ли банда какая в дороге. Время такое.
— Чего вчера не уехал в город?
— А это уж мое дело, товарищ Пахомов, — нелюбезно ответил Филипп. Помедлив, решил все же быть откровенным: — Сестра у меня в монашках, в монастыре. Помощница владыки самого. Ну вот, решил купить ей постного на базаре. Вроде как мироносица я.
— Ноги у меня зябнут, Филя, — подал голос старик, и вновь увидел Костя эти остро глядящие глаза под тяжелыми веками. — Ехал бы.
Костя отступил с дороги, и Филипп, сунув револьвер в карман, дернул вожжи с какой-то яростью.
В этот раз он не мог бы сказать сам себе, что и дед Федот, и Филипп Овинов подозрительные люди, что у них темные души. Но стоял и смотрел вслед, а когда сидевшие на подводе разом оглянулись на него — резко повернул обратно к базару. Мужичонка уже шарил по карманам, и на лице его была написана мучительность размышления. А парни, чуя, что покупателя надо лишь подтолкнуть, вроде колеса телеги под горку, ходуном ходили вокруг него с паточными рожами.
— Ты, дядька, без свидетелей не покупай, — не выдержал Костя, — да и документы спроси. Может, краденая лошадь-то?
— Да мне что краденая, — простодушно отозвался тот. — Не из нашей деревни, это я знаю точно. А там — где нас сыщешь. Живем что в яме. Только волки забегают.
В толпе засмеялись, а Костя озлился. Этому крестьянину-хлебопашцу важно только, чтобы вместо лошади ему не всучили живодерину. А что где-то, может, убивается семья, оставшаяся без тягла, это его не касается. Да он о том и не думает даже. Парни снова принялись орать взахлеб. Опять они вспомнили своего дядьку, потом стали пихать в руки мужичонке какие-то бумаги. Но тот, глянув на Костю, вдруг заупрямился и, ни слова не говоря, кинулся в толпу. Торговцы оттого остолбенели и тоже струхнули, потому что поспешно повели лошадь прочь с базара.
Костя полез между возами, прислушиваясь к голосам, приглядываясь к лицам, как будто хотел на одной из подвод увидеть или Симку Будынина, или же самого Ефрема Осу. Но увидел фиолетовый нос старого знакомого, в тулупе нараспашку, совсем скинувшего овчинную шапку себе на колени.
— Эй, паря, — закричал и сощурил снова свой бледно-синий глаз. — Подь сюда.
Костя послушно подошел, на расстоянии уже заражаясь сивушным духом. Парень был здорово пьян. Он раскачивался из стороны в сторону, точно убаюкивал себя. Губы были влажны и осыпаны сенной трухой, глаз мутен, но весел.
— Прошло погодя-то, — отметил парень и опять пощелкал по карману. — Пора бы уже...
Получалось, что и приехал-то он в Никульское на базар, чтобы сторговаться с Костей на эту бутылку. Костя схитрил:
— Не велено торговать самогоном. Власти ведь запрет вынесли.
Торговец захохотал, ворочая толстой шеей. Обернулся к соседнему возу с дровами, на котором сидел старик:
— Во, деда, покупатель-то. Говорит, будто бы конец пришел самогону и пьянкам. Все теперь сухие будем.
Старик не отозвался, и парень склонил голову с телеги — жарко задышал Косте в лицо:
— Да у нас, в Игумнове, пей — как воду из реки. Варят где хошь.
— А у вас что же, сельсовета нет?
— Сельсовета, — с каким-то огорчением протянул парень. — Там у нас для кого сельсовет, а для кого Игумновский приход... Ну, так берешь?
— Беру, беру, — поспешно ответил Костя, пихая руку в карман за деньгами, — сколько надо?
— Восемь тысяч... И житнуху в придачу на закуску, коль хошь...
Когда бутылка с мутной жидкостью и кусок пирога из ячневой крупы с творогом перекочевали Косте в карман, парень заулыбался, как старому дружку:
— Пей, Тимоха.
— Почему Тимоха? Меня Костей звать.
— Ну все равно... Костыль, значит. Куда путь держишь? Не на «Неделю красного пахаря»? Едут и едут рабочие на помогу мужикам... То плотники, то кузнецы, то грамотеи лекции читать нам, темной деревне.
— На «Неделю», — вырвалось у Кости, и тут же подумал: «А что — едет Пахомов из города в село на «Неделю красного пахаря», и именно в село Игумново».
— Коль задержишься здесь, забери меня с собой, — попросил он. — Может, одна дорога выйдет.
— Заберу, отчего же... только вот чайку в трактире выпью. Там и ищи меня. Окликнешь если Саньку Клязьмина из Игумнова.
Да, был он из Игумнова, откуда банда Ефрема Осы. Может быть, он даже в дружках и по сей день с Василием Срубовым, или же плясал на вечорках с Ефремом Жильцовым, или же только что раскуривал по цигарке с Розовым, сыном игумновского попа? Да кто знает — уж не в связных ли он, не послан ли бандой сюда, на базар в Никульское? На возу у него только охапка сена да попона. Ни граблей, ни дров, ни горшков, ни веников, ни корзин, сплетенных из черемухового или ивового прута. А сидит, щурит глаз — гадает про себя: что за человек возле него, в этой поблескивающей керосином грязи?
— А чего это ты все глаз закрываешь? — спросил Костя. — Вроде как больной он у тебя, что ли?
— Не больной....
Вот теперь Санька открыл оба глаза, а правый потрогал пальцем, как удостоверяясь, что он на месте.
— По привычке... Два года воевал в Сибири. Стрелять много пришлось в белогвардейцев. Вот и мигаю.
Коль верить его словам — перед Костей сидел в прошлом славный боец Красной Армии, воевавший с Колчаком на Восточном фронте. Так ли это на самом деле?
— Я скоро, — сказал он, поворачиваясь, чтобы идти в волисполком для разговора с Афанасием Зародовым.
— Эй, погодь-ка, — услышал он тут же.
И снова сощуренный привычно глаз, оглядывающий его с ног до головы:
— А ты случаем не комсомолец?
Косте представился сразу же районный комитет комсомола в губернском городе, председатель комитета — парень, инвалид гражданской войны с деревянной ногой, беспалый, худой от недоеданий и болезней. Вот он стучит деревяшкой о пол, говорит строго:
«Много людей на земле, а комсомольцев пока на пальцах перечтешь. Значит, Пахомов, это храбрая, самая мужественная и самая преданная делу рабочих и крестьян Советской России молодежь».
А ему сейчас надо было промолчать, отказаться от своего гордого звания, и потому чугунным языком, нехотя отозвался:
— Не дорос еще я до комсомола. Грамоты мало, да и ума.
Парень всхохотнул и открыл второй глаз, подмигнул им Косте:
— А то встретится на пути Ефрем Оса, он меня за комсомольца тоже в петлю сунет... А мне еще пожить хотца. На белый свет наглядеться, потому что два года белого света не видел на гражданской войне...
— На гражданской войне был, — не удержавшись, со злостью сказал Костя, — а с комсомольцами боишься ездить.
— Что-то звенит у тебя язык, вроде колокола, — вытянул шею Санька. — Может быть, ты даже коммунист?
Костя пожал плечами, разглядывая пристально возницу. В глазах того все поблескивали искорки насмешки и какого-то недоверия, а вот голос, когда упоминал про комсомольца и про коммуниста, становился мягким и почтительным, уважительным. И вместе с тем опасается ехать рядом.
