– «Я, я, я, я!»

Все – свободны: Трон – ум мой – стоит опустевшим; все – царственны: в Иерусалиме творимого тела:

– «Я, я, я, я, я, я, я, я, я», прогудело по мощным вселенным: –

– Иуда меня предает!

. . . . .

Мне – быть распятым страшной ватагою; и – повторить для свободы творимого мира то самое, что уже совершилось то – путь Чела Века! На этом пути посвящения в «Я» – добровольно покинувши Ум (или храм – под Челом), опускаются по ступеням с Ума, т. е., – сходят с Ума в ад глухих подсознаний, чтоб вывести из мрачнеющих пастей глухого подземного ада огромные толпы чудовищ – в Свет Умный; то – ужас; то – искус: остаться на век с-ума-сшедшим!

Схожденье с Ума – нисхождение голубя «Я» на безумное; с-ума-сшедшие озаряют низринутым «Я» – подсознания мраки; своим золотым фонарем озаряют пути допотопным чудовищам; вочудовищнившись, – открывают возможности вочеловечиться птеродактилям, реящим в нас: то – бациллы сознания. –

– Светочем «Я» просветится бацилла!

. . . . .

Но – чувствовать «Я» царем мира, и в то же мгновение чувствовать мирового Царя – распинаемым в собственном теле ватагою диких бацилл, умирающим в яростях тела; услышать крик ярости:

– «О!» –

– «Распните!» –

– «Распните!»

– «Распните!» –

– Какой это ужас: –

– происходящее внутри жизни сознания кажется происходящим во мне: вот проходит почтенного вида прохожий; и – на тебя указует перстом; это – все происходит внутри, – в твоем теле (среди перепутий артерий влекут тебя в сердце твое, указуют перстами!); прохожий почтенного вида перстом указует на вывеску; перемещенье сознания заставляет тебя стать пред ним, скрестив руки; а указующий жест отдается в сознании жестом Пилата; и –

– «Ecce Homo!» –

– звучит; и тебе начинают мерещиться образы; бичевания, заушения, облечения в багряницу, распятия: и – положенья во гроб.

. . . . .

. . . . .

Здесь, отсюда когда-то я был вознесен, а усталое тело мое они долго водили лотом: по Берлину и Лейпцигу; но сначала оно пронеслось в Христианию мимо льдами покрытых оглав: зеленисто-лазурных громад: – мимо домиков Гетеборга и Мальмэ потом пронеслось мое тело; и тело взрывалось, ломимое Духом; и светы, меня осенявшие, сопровождалися ощущением режущего удара: от темени к сердцу; и – екало сердце; и – схватывал страх, что, вот, тело не выдержит; непоправимое совершится для тела; –

– я чувствовал, что – не готов: неизбежно меня ожидающий акт отразится на теле моем операцией; приподымалась задача: уметь овладеть: изнутри – ясномыслием; и извне – ясной вспышкой; –

– телесные тяжести нападали; и – страх пробуждался; и полюбившее Существо, помогавшее мне, – приподымалось, снималось, слетало с меня, оставляя в ущелиях плоти; томительный холод бесстрастья высасывал мысли – под ложечку; там начиналось кишенье змеевых, свивавшихся масс; –

– в это время писали в газетах из Бергена, что рыболовная шхуна разбилась: у Бергена! Не рыболовная шхуна разбилась, а – тело мое: «Я» – сошло в нем с ума: –

– то вскричала грядущим душа: и – теперь исполнялось грядущее; я, погибающий, в диких ватагах, в себе, – из себя самого простирал онемевшие руки.

Освещаю свой путь; из туманов вечерних стучу в окна хижин:

– «Не видели ль вы?»

– «Не прошел ли здесь Он!»

– «Не учил ли?»

– «Не звал ли?» –

– Вокруг собираются: швед, круглоглавый лопарь, русский пленный, бежавший в Голландию; и – вопрошают: –

– «Куда ты?»

Я им отвечаю:

– «На родину…»

Швед, подмигнув лопарю, вопрошает опять:

– «Ну скажи-ка: а где твоя родина?»

Им отвечаю:

– «Там, где нет вас, о род лицемерный!»

. . . . .

Две – родины перекрестились во мне: перекрестность путей – тяжкий крест; моя родина – братство народов.

Найду ли ее?

. . . . .

В багрянице я вижу себя проходящим по Бергену: в сопровождении… лопаря – на вокзал!

. . . . .

Вот – вокзал.

Полосатыми чемоданами, роем тележек, носильщиков, кассами и людским горлодером из сплава наречий он встретил: –

– да, я уезжаю…

– Куда? –

В город Солнца: на родину!

– Тело мое, обезумевши, быстро помчится, как в пропасть летящий отяжелевший бесчувственный ком, в прозиявшие дыры могил; проволокут его, завернув в пелены, точно желтую палку, –

– в могилу!

Мой дух невещественно протечет над катимым на родину телом в миры моей Мысли, которые отблески Солнца – Его!

Но в могиле, на родине, в русской земле, мое тело, как бомба, взорвет все, что есть; и – огромною атмосферой дыма поднимется над городами России; глава дымовая моя примет «Я», или Солнце, которое свергнется с выси – в меня: –

– «Я» воскреснет: не здесь, не теперь… –

– А пока?. –

Ночь сходила: туманы вскипали в котлах, образованных гребнями, выбивая наружу; их прокипи ниспадали кудласто по линиям ветром обсвистанных перпендикуляров из твердого камня; они ниспадали хлеставшими каплями; мы, опуская вагонные стекла, на станциях слушали: просвистни ветра в горах; и когда поднимали мы окна, они покрывались алмазными каплями; и не лысились, не шершавились красными мхами преклоны нагорий, едва зеленясь лазуреющим пролежнем; здесь, глянцевея, пластами оплывшего льда, на меня посмотрели когда-то оглавы нагорий, теперь занавешенных клочковатыми тучами, через которые красное око железного поезда безостановочно пробегало в серевшие сырости рваных туманов.

Все серые прочертни стен, подбегающих черной продолблиной быстро растущей дыры, – угрожали; качались высоко над нами ничтожные щеточка сосен; дыра нас глотала; и – начинала жевать: металлическим грохотаньем; туннель! –

– И вот выносились вагоны несущимся оком; и мы, в неотчет ливо-сером во всем, снова видела прочертни; снова дыра нас глотала;

– «Тох-тох» неуклонно метались грохоты в уши; и – «трахтахтах» –

– вылетали в мрачневшие серости;

– «Тб-та!» били нас скрепы рельс; и опять уносились стремительно в «тохтохтанье» туннелей; казалося: упадали удары из преисподней; я – рушились; суши и горы – от скорби; ломались холмы; проступали в туманы неясные пасти, где мы проносились; оттуда валил сплошной дым; волокли мое тело с темнотными впадинами провалившихся глаз – в глубины: до-рожденных темнот, иль посмертных; томлений, в глубокое дно пролетало, низринувшись, перстное тело мое с перепутанными волосами; и грохотом-хохотом било мне в уши; и глаз остеклелою впадиной – тело уставилось тупо – в туманы и мраки:

– «Познай-себя – ты!»

Мне казалося: упадали удары на жизнь; разрушались рельефы моей «биографии»; прежде мне было все ясно – во мне и в событиях жизни моей; – появились туманы теперь; и сквозь них проступали ужасные пасти пещер, образованных там, где их не было; силой порыва – летел в эти «дыры» мгновений, зиявших из прошлого; ночи сходили на все; изморщинилась суша; в ущельях мятежились просвистни первого мига сознанья; оно, как – бессонное око, бежало сквозь годы, в неясные прочертни детских годов, подбегающих черной продолбленной в рваных туманах; дыра-память первого мига – глотала; и – начинало вокруг грохотать то, что не было в яви дневной, что жило под нею; и я выносился оттуда; и на мгновение, отрешившись от бездны, отчетливо видел далекие годы; и снова глотал меня миг, разрывающий все.

Связь «мигов» – рост жизни; но памятью первого мига сознания перекипает в годах подсознание; а на поверхность сознания падают мороки слов, что младенец, родившийся в восьмидесятом году на Арбате, есть «Ты»; из туманов растет представление иллюзии: место рождения.

Но порою мне кажется, что позабыл, где родился; когда ж расступались туманы иллюзии биологической жизни, то мне были видны лишь двери в том месте, где дом наш стоял (на углу Арбата и Денежного переулка); теперь, проходя по Арбату, я, видя тот дом, говорю себе: там, за подъездом наверное вход в глухой Тартоп.