– проносится прошлая жизнь, но в обратном порядке до мига рожденья; и – дорожденный, бушующий мир, возникает: сливаются миги сознанья вне тела (до нисхожденья сознания в тело младенца) с последними мигами (после выхода сознаванья из тела).

– Образуется круг мира «Я» (тут – начало мытарств путешествия):

– «Я – один!»

– «Навсегда!»

– «Никого…»

– «Никогда…»

. . . . .

Так я думал на палубе парохода «Гакона Седьмого…»

Не знаю, но… вот прочертилась луна из-за рваных туманов: и там – протуманилась даль; и вставали огромные волны, рыдающим гулом бросая на борт парохода кипящие фосфоры; приподняв воротник у пальто, принадвинув на лоб засыревшую шляпу с полями брюнетик (еврей из Ньюкастля), страдающий, как и я, подобравшись ко мне, посмотрел на меня и прошлепал сырыми губами мне в ухо:

– «В Россию?»

– «Да…»

– «Призваны на военную службу?..»

– «Да, призван, а – вы?»

– «Тоже призван…»

Соляные выплески шлепнулись, фосфорея, с размаху и – промочили мне ноги.

– «Ааа… ааа…»

– «Еще долго нам маяться»

– «Вам очень долго, а мне лишь до Бергена…»

– «Как, почему?»

– «Но послушайте», – лепетала фигурка, «послушайте: стыдно вам, взрослому человеку, спешить на побоище…» Глазки фигурки блеснули.

– «Так вы значит?»

Чуть было не сказал «дезертир…»

– «Не увидите больше меня; я – исчезну…»

Средь рваных туманов мелькнули в безобразность прочертни мачты, каната: ушли – в никуда.

В голосящий, в топочущий, дующий пузырями простор я кидался, безумствуя, из мигающей пены: засмертные свистени, перелетая чрез борт, упадали в такие же свистени дорожденного мира.

. . . . .

«Я – есмь» после смерти моей оказалось в том именно месте, где «есмь» ощущало себя до рождения; непосредственно, до вхождения в детское тело «Я» – было здесь именно: в необъятности из сплошной необъятности – необъятно! – протянуто было сознание к детскому телу, которое вскоре услышало гул необъятности за стенами голубенькой детской: как ужас, вставала картина пролета чрез море! А миг небывалых летаний вставал мне впоследствии – памятью…памяти.

Молнией пронизала меня моя жизнь…

. . . . .

И блеснула луна, озаряя безмерности; палуба опустела; фигура лемура пропала; я думал, что блеск, успокоивший все, водворивший покой (хорошо из вне-жизни рассматривать бывшую жизнь!) – мысль меня утешающей Нэлли; мы мыслями помогаем покойникам; души их, переживая мир чувств, как ландшафты, отчетливо знают, когда помогаем мы мыслями им; их ландшафты души проясняются блесками мыслей о них.

– Это – Нэлли…

Луна, озарявшая все, – мысли Нэлли. Работа над мыслью когда-то усилилась в Льяне; перемещенья сознания посещали там, в Льяне! Слагались в спирали орнаментов, напоминающих сны; –

– мы садилися в кресла; мы импульсы оживляли в себе не ощущая свисающих органов тела, перелетая пространства пустот и разливаясь, как блески: –

– А Нэлли сидела в белеющем платьице, и – фосфорела очами; –

– и мысль ее ширилась, как пространство огромного моря, через которое плыл мой корабль… –

– Пароход утомлялся пространствами моря –

– И Нэлли, быть может, сидела в белеющем платьице; и – фосфорела очами над гробом моим; –

– сбросив тело, расширенный, я простерся пред взорами Нэллиной мысли, которая ясной луной мне бросала вселенские светы; и – разливалась над водами, –

– переносящими корпус «Гакона Седьмого»; навстречу протягивал Льян свои кровли; перемещенью сознания научились мы в Льяне:

– Спасибо!

Покойники переживают ландшафтами чувства, миры небывалых летаний вне тела, – ландшафт!

Круг замкнулся: вставала угасшая жизнь – от первейшего мига сознанья себя объясняя.

На мокрой поверхности палубы я прислонился к трубе парохода; летали пространства рыдающим гудом: направо, налево, вперед и назад; нападали на нос, на корму, на бока парохода; дробилися пенами, шипами, плесками, блесками; над трубою взлетев, стая искр опадала; и – гасла: в рыдающем гуде; средь роев и плесков протянутый нос парохода, кивая, бежал в никуда, где горластая молвь всех наречий – английского, русского, шведско-норвежского, датского! – слышалась явственно в выхлестах ночи.

Прошел молчаливо суровый матрос на коротеньких ножках, держа круглоглавый фонарь; и – мелькнули в столбе желтоватого света: мне – прочертни мачты.

Душа, сбросив тело; впервые читает, как книгу, свою биографию в теле; и видит, что кроме своей биографии в теле, еще существует другая, которая есть биография – собственно; во второй биографии видит она ряд отрезков, – периодов облечения в тело себя.

В моей жизни есть две биографии: биография насморков, потребления пищи, сварения и прочих естественных отправлений; считать биографию эту моей – все равно, что считать биографией биографию этих вот брюк.

Есть другая: она беспричинно вторгается снами в бессонницу бденья; когда погружаюсь я в сон, то сознанье витает за гранью рассудка, давая лишь знать о себе очень странными знаками: снами и сказкой.

Есть жизнь, где при помощи фосфора, мысль, просветляяся, крепнет; другая есть жизнь, где сам фосфор – создание мысленных действий.

Пересечения двух этих жизней в знании – нет; между ними – границы; меж тем: пересекаются параллельные линии двух биографий в единственной точке: в первейшем моменте.

. . . . .

Его я запомнил: он – то, что в себе не могу назвать сном;

и он – то, что в себе не могу назвать бдением я, потому что и бденье, и сон предполагаются обособленными; первый момент, сознаванья рисуется памятью явно отличным от бдения; сном я назвать не могу этот миг, потому что мне не было от него пробужденья.

Во всех прочих «мигах» – я вижу черту между бденьем и сном: –

– небывалое никогда и нигде – вдруг толчок: я – проснулся; –

– житейские узнаванья младенца выносит мне память; –

– черта, перерыв: – я – летаю: то – сон!..

В первом миге сознание трезво; его содержание – сказочно; нет – перерыва меж ними; и появляется «миг» в одеяниях вымысла; т. е., – впоследствии одеяния эти встречаю я в вымыслах; в «миге» они совершаются трезво, во мне нарушая позднейшее разделенье на сказку и явь.

Вы представьте себе: –

– птеродактили сохранились еще на одном только острове, где-то затерянном в океанических далях: однажды корабль подошел к тому острову; маленький мальчик случайно провел на нем ночь; и – увидел последнего гада из этой породы; потом мальчугана нашли; он пытался матросам сказать, что с ним было; матросы – не поняли; мальчик забыл, что он видел; –

– прошло много лет: –

– он состарился, переживя современников; старцем уже вспомнил сон: –

– безобразный дракон оцарапал его, размахавшись колючками перепончатых крыльев; и старец сказал себе: – «Этого гада я где-то уж видел»; угасла в нем память о встрече с чудовищем, оцарапавшем мальчика зубьями перепончатых крыльев…

Представьте себе: –

– его сын, знаменитый художник, нарисовал фантастический образ; над скалами острова –

– на младенца кидается страшный дракон, раскачавшийся в воздухе зубьями перепончатых крыльев: –

– наследственность передала этот образ отца, разлитой вместе с кровью во всем организме, – художнику-сыну: действительный случай, потрясший отца, возродился в фантазии сына; отец, уже старец –

– увидев дракона, напавшего зубьями перепончатых крыльев на мальчика, –

– вероятно-б стоял потрясенный, взволнованный, заговорив сам с собою:

– «Я – видел…»

– «То самое»…

– «Где это было?»

И, вспомнивши сон о драконе, сказал бы:

– «Я видел во сне…»

– «Но мой сон необычный»…

– «В нем чую я память о бывшем со мною».

И вдруг бы все вспомнилось! Остров: и – ночь; и – чудовищный гад, размахавшийся зубьями перепончатых крыльев; но «старец» бы понял, что этому все равно не поверят; «драконов» – нет; все ж происшествие жило б в душе, как закинутый островок в океане, отрезанный от континентов сознания; и на этом таинственном острове памяти старец бы видел себя отделенным от всех;