Явный прохожий шатун в морской шляпе и в кожаных брюках, раздвинувши рот, на меня прокричал желтозубием, свиснувши в вышибень: вместо желтого зуба глядело зубное пространство; и желтый жилет прохахахнул нахально на нас, поливаемый солнышком.

Вот и торговая улица; преткновенье людей, толчея, горлатня; окна лавок: за теми немытыми стеклами зеленился сухою скорузлостью – сыр (или – мыло?); за этим стеклом пробутылились вина; за этим – воняли кислятиной башенки рыбных жестянок; спеша; продавились оттуда в отверстие двери; довольный супруг с недовольной супругой, глядевшей на толоко праздных локтей, как… колючая корюшка: рыбьими глазками.

Вывеска «Эриксен», вероятно, висела и здесь; коль не здесь, так – поблизости где-нибудь; помнится, я ее читывал: где вот? Не знаю. Но знаю наверное я: не обойдутся без вывески «Эриксен» громкие лавки норвежского порта; и – да: несомненно; он, «Эриксен», где-то висел. И не только висел: –

– но расхаживал здесь же: с серьгою в широко расставленном ухе, куря свою трубочку в… желточайшем жилете, болтающем камушки цветоглазой цепочки часов; и – с фру «Эриксен»: миловидной блондиночкой, во всем вязаном; и – такого зеленого цвета, что больно глядеть: зеленее зеленой травы, зеленее зеленого моря; тот цвет – цвет Норвегии; ткани, вязанья – такого зеленого цвета, что больно глядеть; –

– в эти ткани наряжены девушки, женщины, вдовы; на толстых щеках разыграется пышно ядрёный румянец; качаются красные волосы из-под вязаной шапочки; сыплется синька из глаз –

– голубое и желтое иногда со вплетением красных полосочек – Швеция (шведы так много едят, что…)…

Да, «Эриксен», «Эриксен» – я не только читал про него; я и видел его; это верно как-то, что на улицах Копенгагена попадается «Андерсен»; и живет, припеваючи, в датском местечке; что в Дании «Андерсен», то здесь «Эриксен»; он развесил пестрейшие вывески в Бергене, Христиании, Гётсборге. Торгует: пенькою, канатами, ворванью, сельдью; и – гонит по рекам стволы обезветвенных сосен: с затора к затору; и эти стволы себе плавают по безлюднейшей местности в речках; в окошке летящего поезда можете вы наблюдать: передвиженье сосновых стволов по реке – до затора, откуда их крючьями тянет, кряхтя, к каменистому берегу, может быть, финн, или даже седой, круглоглавый лопарь на коротеньких, выгнутых ножках, серея чешуйчатым коростом несмываемой грязи; –

– сосновые бревна по рекам Норвегии гонит, опять-таки, Эриксен… Гамсун – писал о нем. Я – его видел.

На уличках Бергена, вспоминал я добрейшего Фадума; вместе работали мы на разных архитравах в Швейцарии; Фадум с утра проходил по холму, направляясь под купол; и вечером опускался в кантину: поужинать; после уехал в Норвегию; он – норвежец; и у него, здесь, в Норвегии – деревянное дело какое-то; вот и поехал в Норвегию он – помогать деревянным своим производством – работе по дереву в Дорнах (мы со времени объявленья войны – обеднели, как общество: и – рабочие руки отхлынули, и – материалы иссякли).

Я вспомнил здесь Фадума: мне захотелось его повидать.

Где-то он?

Может быть, он, как Эриксен, гонит стволы по реке; даже, может быть, ходит он здесь в желточайшем жилете. Но мысли о Фадуме, – оборвались:

– «Ja, ja, meine Herren…»

– «Война есть великое зло.»

Я очнулся; из двери дрянной ресторации, где хрипучие скрипки, как рой комариных укусов, прошел толстотелый пиджачник с вонючей сигарой в слюнявых губах; он – за мной увязался:

– «Mein Herr, – неужели?»

– «Поедете вы из Норвегии в „Russland“»?

– «В солдаты?»

Ему я подставивши спину, – ни слова в ответ!

Он, позасунувши руки в карманы просаленных брюк, продолжал обращаться к спине:

– «Есть возможность достать себе паспорт»…

– «Прожить здесь, в Норвегии…»

Явное дело: – немецкий шпион!

Ничего не ответил ему, продолжая шататься по улицам – в преткновенье людей, в толчее, в горлатне; и – заглядывал в окна: за теми немытыми стеклами зеленелись сухие скорузлости сыра; за этим – трепалась какая-то пакля канатов.

То – Берген: и здесь, как и в Лондоне, гнались за мною они; хохотали они надо мною; горластая молвь всех наречий уже раскричалась: направо, налево, вперед и вокруг.

– Мне – казалось: что этот прохожий шатун в морской шляпе и в кожаных брюках, раздвинувши рот, на меня прокричал желтозубием, свиснувши в вышибень:

– «Посмотрите-ка!..»

– «Он…»

Генрик Ибсен, надвинув на лоб старомодную шляпу, на эти нахальные крики стремительно выскочил из дрянной ресторации, посмотрев саркастически:

– «Здесь он принял когда-то венец!..»

– «Здесь стоял, простирая, как царь, свои руки!»

– «И воздвигал свои храмы»…

И вот: обращаясь к старушке – колючей рыбёшке! – кричал Генрик Ибсен, махая огромнейшим зонтиком:

– «Посмотрите-же!»

– «Тащится!»

– «Погоняемый стражами»!

И глядели сурово квадраты глухих подбородков, поросшие войлоком:

– «Ну-ка!»

– «Спаси себя!»

– «Ха-ха-ха-ха!»

– «Самозванец!»

Но глядя в нелепие крыш, убегающих в велелепие гор, я ответствовал: –

– «Да!»

– «Я для вас тут тащусь: пригвоздить мое тело».

– «Для вас бросил храм, где под куполом стаивал, с молотком, под резной пентограммой…»

– «Я врезал себя – навсегда: в пентограмму:»

– «Челом восходящего Века стою перед вами!»

И я проходил мимо всех в закоулки; и – в многогорбые улички; думалось мне: –

– восприятие этой толпы есть болезнь: и – «драконы» смешенья сознания смутно заснились – от этой болезни; наверное: «птеродактили» этой болезни во мне: не во сне; то – события внутренней жизни; то – отблески важных, космических действий, свершаемых внутри атомов тела; естественно перерождаемся мы: перерождений я подсмотрел; от исхода его, может быть, все зависит: поспешное окончанье войны, мир Европы, или – гибель Европы:

– «Да, да!»

– «Это – „Я“»

– «„Я“ во мне!»

– «Исполняется!»

Миг, разрывающий все, со мной был – здесь, три года назад: вознесение в небо мое; иль – прокол: в никуда и ничто –

– Так ответят ученые: –

– «и прокол» затыкают они скорей «пунктом» материи: электроном; то – пункт прободанья материи сознаванием, «Я»; – миры «пунктов» рисуют наглядно картину встающего мира; но – только: сеть «пунктов» материи –

– поры сознаний существ: –

– не даром в своих парадоксах гласит Максуэлл о том именно, что

пункт – «демон»[2].

Вот и площадь – та самая, где три года назад я стоял и смотрел на оглавы вершин: вот она! Но оглавы теперь занавесились тучами, через которые косо прорезался луч преклоненного Солнца: –

– здесь жизнь пролетела, обвеясь; возвысились смыслы в громадный объем раздававшихся истин: до дальних прозоров о судьбах моих; возвышалися цели моих устремлений в разгонах времен, по которым я видел порою плывущим себя в утлой лодочке тела; порою – летящим за сферу Луны, мимо диска духовного Солнца, до Марса – к полуночи, чтоб в полуночи, остановившись в Видении Храма, иль тела, – низвергнуться снова: и строить себе новый Храм; чтобы там, в храме Тела, подслушивать действие взгляда –

– «Я» –

– в собственном сердце; и – видеть Его отраженье во мне; и – к себе самому припадать: –

– но на ряби сердечных волнений сияющий Лик раздроблялся во мне: миллионами блесков.

. . . . .

На этой, вот, площади я устремлял мои взоры: к объемам приподнятых гор, пообставивших промути дальних прозоров; и – там: в непроворной дали прозирались дожди; и туда восходила кровавая линия шумных, октябрьских лесов, облекая миры многогорбий в свою багряницу; и думалось мне: по уступам – туда проходил Рудольф Штейнер вчера; и я мысленно с ним совершил восхожденье – туда, где возвысились в воздухе гранные массы: бесснежными плешами; ясно представился черный сюртук, развеваемый ветром, и черная шляпа с полями; представилось это лицо, бледнобелое, с черным сверкающим взглядом, способным из черного стать бриллиантовым – там на вершине; оно мне представилось немо вперенным в огромные промути дальних прозоров: пред ним, от ноги отпадая уступами, прошлые эры стояли – каменьями времени; выше над ним, цепенея в незвучиях света, – стояло разъятым: грядущее нашей судьбы; ограненный морщинками лик – там, из воздуха, мне пробелел над отвесом; прояснилась мне от зубчатых уступов – улыбка; наверное с доктором Штейнером вместе ходила сестра, проницавшая тайны мистерий, смеясь розовеющим ликом, синея глазами; и – мушками вуалетки: –