– «И ринемся с просвистни: в миги сознания»…

Миг, озаривший меня меж Ньюкäстлем и Бергеном, сокровенные импульсы; не ощущая давления органов тела хлеставшими массами мыслей летал в первых мигах: –

– шпионы, вдруг сбросив пальто, как драконью тяжелую кожу, с пронзительным криком сирены летучею стаею упорхнули в пространства…

. . . . .

Я понял: работой над мыслью снимаем мы кожу понятий, привычек, обычаев, смыслов, затверженных слов; –

– биографическая действительность до вступления моего на пароходик «Гакон» рисовала меня малым мальчиком, гимназистом, студентом, писателем, «дорнахцем», «лондонцем», наконец – «пассажиром», вступающим ночью на палубе парохода «Гакона», откуда открылось: –

– все – вздор: биография начинается с памяти о летающим в космосе: мощными массами –

– как летают огромными, мощными массами волны –

– дальнейшее; навыки, кодекс понятий, искусственно созданный, как привычка сосать каучук, –

возникало, как память о жизни сознания, заключенного под сырою, луганскою шляпой, гуляющей здесь: эта память о жизни – фантазия; память о том, чего не было… –

– Что же было? –

– Безвещность летающих далей, где нос парохода, зарывшись в безумие брызг, уносил: в никуда, прокричавшее роем наречий: направо, налево, вперед и назад… –

– Я спустился в каюту-компанию, лег на диван; накренялась стена; все трещало; отчаянно хлопали двери: направо, налево; шатаяся шла бледнолицая дама, подпрыгнула, ухватилась за стол; и стремительно понеслась прямо в дверь над стремительно из-под ног убегающим полом.

Дверь хлопнула.

Лампы качались; графинчик с водою подскакивал; ноги мои высоко возлетали, неравномерно качаясь; потом упадали; под ложечкой странно пустело: морская болезнь!

Если бы к первоначальному пункту сознанья провел бы я линию, – видел бы я, что –

– все действия будущей биографии варятся: в накипи; время здесь варится; варятся – образы будущих произведений моих; производитель их – варится; пузыри! –

– «буль-буль-буль» –

– закипает в котле мирового пространства толстейшими книгами Леонид Ледяной – «Хлоп!» –

– плюнул…

– «буль-буль» –

– пузыречками все изошло: здесь – статья, там – статья –

– «хлоп-хлоп-хлоп!» –

– перелопались в мировое пространство; –

– «буль-буль» – надувается воздухом мировоззрения Гёте член «Gothe-Gesellschaft» бежит по поверхности кипени: –

– «хлоп» –

– «буль-буль-буль» –

– надувается «Петербург»: Аполлон Аполлонович Аблеухов катается шариком в нем –

– «Хлоп» –

– «и нет – Петербурга»: сидит Аполлон Аполлонович – в Петропавловской крепости –

– «буль» –

– «Скорпион», «Мусагет» «Альциона», «Шиповник», «Гриф», – хлоп-хлоп хлоп! – перелопались в мировое пространство: –

– и бисерным шариком вместе со мною летающим шариком, носится через годы – Бальмонт; и за ним: Балтрушайтис, Иванов –

– и прочие путники биографии брыжжутся миголетами; –

– критики, литературные силы Москвы, артистический мир, вкусы, навыки, все что во мне проступило; и все, что во мне проступить бы могло – еще –

– брыжжутся пеной пузыриков в миге сознания.

. . . . .

– «Вспомни!»

– Я – старый: –

– Бальмонт,

– Балтрушайтис, –

– «Весы»

– «Скорпион»…

. . . . .

Накренилась стена: затрещала; «влизни» – старые, белоусые гребни лизали окошко каюты; расхлопались двери – направо, налево; качалась потухшая лампа; графинчик с водою подскакивал; захохотавший коричневый чемоданчик подпрыгнул из сетки и с грохотом полетел, описавши дугу.

. . . . .

Толстоносый, седеющий швед в полосатом жилете, учванился на меня подбородком; потребовал кофе; уже наполнялась «каюта-компания» –

– утро! –

– взволнованным говором: русским, английским, норвежским, немецким:

– «Передайте мне сыру?»

– «Когда мы приедем?»

– «Сначала заедем в Ставанген»…

– «В Ставанген?»

– «Ну-да!»

– «Почему же в Ставанген?»

– «О мы прижимаемся к берегу: мы идем под прикрытием»…

– «От мин?»

– «Миновала опасная зона»…

– «Теперь мы доехали»

. . . . .

Швед в полосатом жилете заметил:

– «Война – это зло, meine Herren!»

– «Giwiss»

Отворилась наружная дверь, внося хриплые просвистни ветра; красавцы курьеры в британских пальто (офицеры, спешившие с порученьем из Лондона) оборвали немецкую речь двух евреев со шведом: послышалось: Уэс и Оллрайт, обращенные к седоволосому серу и – меж собою:

– «О чорт!»

– «Навязали негодные автомобильные шины»…

– «Полковник принять на отрез отказался, телеграфировал в Петроград»…

– «Что ж вы думаете: из Петрограда – приказ: автомобильные шины принять»…

– «А история с Ледоколом?..»

Я слушал, качаясь направо, налево, графинчик с водою подпрыгивал; ноги мои поднимались; под ложечкой странно пустело: –

– И это дано: в первом миге сознания!

. . . . .

Все – только накипи: – извести – на пузырчатой пене кипений: сюртук «Ледяного», британского цвета пальто, полосатый жилет шведа справа; и – стены каюты-компании, и бушующий мир, волочащий «Гакона Седьмого»; –

– мутневшие пятна младенческой жизни, твердея, сливались в туман, обступавший меня; подхожу – его щупаю детскою ручкою; стены; на стенах – обои: орнаменты мысли моей: –

– проследите историю орнаментального – творчества; постепенное усложнение линий орнамента от простейших фигур (треугольников, ромбов, квадратов) к округлинам встретит вас здесь появляется в более поздних орнаментах преобладанье спиралей; пересечение – образует листочки, розетки: цветы прорастают; сложнится пышнейший растительный мир; и из розочек появляются рожи смеющихся фавнов; из мира орнамента вылезет фавн, точно листик, повиснувши хвостиком на стеблях распростертой гирлянды, и – далее фавн уже скачет средь мира плодов и цветов; –

– и из орнамента проступает картинка; паслины, растительность перелетающий крылорук; –

– постепенно прочертятся виды природы, которую знаем мы все! –

– Тут геолог откроет законы сложенья ландшафта; художник законы сложенья ландшафта сведет вновь к орнаменту; происхожденье костяка человека выводят из длинной градации усложняемых костяков; происхожденье животного мира в другом объясненьи слагается из узорчатых линий: –

– происхождение первое – истина биографической жизни;

– происхожденье второе – картина схожденья души ритмолетами: в тело! –

– Кто помнит в себе содержание памяти первого мига, тот в выгибах, ритмолетах, цветах и розетках орнамента внятно читает жизнь сил, проницающих нас; те орнаменты-пузыри

закисающей жизни; строение органов – ракушки, и накипы: –

– стены, в которых поздней я увижу себя, отложенье обойных орнаментов; –

– мальчиком часто вперяюсь в обои: цветы, завитки, лепестки для меня оживают; курятся ночью кипучими струями образов; становясь ритмо-пляской; и я прохожу сквозь обои в мир сна; я меняю обличия, ширюсь во все, что ни есть: –

– меня учат впоследствии: стены – суть правила:

– «Делай то-то и то-то!»

– «Не делай того-то!»

– «Гуляй!..»

– «Не летай!»

– «Сказки-вредны!»

– «Все бабочки – гусеницы»…

– «Происхождение их бабочек из цветов есть фантазия.»

– «Шар, по которому ходим – земля!»

– «Небо – пусто…»

и я повторяю ту ложь: –

– «Делай то-то и то-то…»

– «Не делай того-то!»

– «Мы все червяки…»

– «Небо – пусто…»

И вот начинаю я жить в «объяснениях биографической» жизни:

– в восьмидесятом году я родился; до этого года сочился в родителях; в девятьсотом году в микроскопе увидел я то, чем я был до рождения: клеточку; ныне же в сопровожденье шпионов, плыву я и Россию, для доказательства верности слову, которого я не давал, но которое, не спросясь у меня, за меня дали Грею; тащусь я в Россию подставить мою оболочку под действия пушки;… и этот брюнет (вероятно агент); –